День между пятницей и воскресеньем - Лейк Ирина. Страница 27

Старую балку он знал как свои пять пальцев, ловко пролез под старой ивой и скатился в овражек с сухой травой. Там и пролежал почти до полуночи, пока не услышал чьи-то шаги.

Это был не Петр Васильевич и не его друзья-соседи с собаками. Он знал эти шаги. Она упала перед ним на колени, схватила его лицо в ладони и крепко поцеловала в лоб, в щеки.

— Живой, — повторяла она. — А косточки зарастут. Миленький ты мой… Живой.

— Тетя Фая, — выдохнул он.

— Не говори ничего. — Она помотала головой и вытащила из торбы какую-то банку. — Вот бульон теплый, пей. Пей, родненький.

Она приподняла ему голову и стала поить, придерживая подбородок. Но руки у нее тряслись так сильно, что ничего не получилось. Он забрал банку и сам жадно выпил бульон. Он ничего не спрашивал.

— Вот, — сказала она. — Держи, тут деньги, тебе как раз хватит. Тут телогрейка, надень. — Она все говорила и говорила, вся дрожала, а по щекам у нее лились слезы. — И беги, миленький, скорей беги отсюда, они не успокоятся пока. Весь вечер искали в поле, потом подумали, попутка тебя забрала, но Петр лютует, ой, лютует, сказал, как рассветет, пойдут и по балкам искать. Ты беги!

Он сунул руки в рукава телогрейки, пуговицы никак не застегивались.

— Вот деньги, — опять повторила она. — Бежать тебе в ту сторону, видишь, вон, где красная башня торчит, водонапорная? Вот туда, все время в ту сторону, и выйдешь на автовокзал, а оттуда доберешься до станции, там поезда, на станции… — Она наконец-то выдохнула и остановилась.

Они оба некоторое время молчали.

— Спас ты меня, — сказала она. — Брошку-то я взяла.

— Я понял, — тихо сказал он.

— Он не унимается все. Все ему пацана надо. Я беременная, Коленька. Вот и взяла брошку. Нельзя мне рожать. Я когда Сашку рожала, чуть не померла, повитуха сказала: «Нельзя тебе больше, кровью изойдешь». Что-то не так у меня там, по-женски. Надорвалось что-то. Я потом к доктору ездила в город, и он тоже сказал: нельзя. А я беременная… Петр не унимается. Я говорила, нельзя мне больше, доктор сказал, нельзя, а он последними словами только обложил этого доктора, мол, природа свое дело знает, где это видано, чтобы бабе и не рожать. Раз забеременела, значит, ро́дит, на то она и баба. Вот так вот. А теперь дело сделал уже свое. И куда бежать мне? У нас тут или к фельдшеру нашему идти, но тогда Петр сразу узнает, убьет меня. Или к бабке Флоре, она на живую все делает, да подслеповата уже, и инструмент у нее как с живодерни, в общем — выживешь если, твое счастье. И от соседей не скроешь, если к ней идти, кто-нибудь да прознает. А в городе есть доктор хороший, проверенный, но денег стоит. Сестра моя договорилась, он поможет, только денег у меня нет. Молдаване-то нас хорошо потрепали, много забрали, и теперь Петр Васильевич каждую бумажку пересчитывает. Не утащишь. Вот я и взяла ее, эту брошку. Не хотела, прижало меня. Сто лет никому она не нужна была! Нету у меня другой надежды, Коленька, только на этого доктора. Я уже Петру сказала, что еду к сестре погостить, он ничего и не узнает. Сто лет эта брошка там валялась, не нужна никому была, а тут вот… Сто лет валялась…

Она все говорила и не могла остановиться. А он смотрел на нее, и ему так хотелось плакать, но он не плакал. От нее пахло теплом и молоком, как от мамы, она была добрая, эта Фая, простая и добрая, и ему было ужасно ее жалко.

— Вот, — опять сказала она и сунула ему какую-то бумажку. — Не потеряй только, миленький.

— Еще деньги? — удивился он. — Не надо, мне хватит.

— Нет, не деньги. — Она вытерла ладонью глаза и заправила за ухо выбившуюся прядь. — Там адрес. У тебя же нет никого в той Москве. А тут адрес. Это человек один, хороший человек. — Она вдруг улыбнулась, и лицо у нее как будто посветлело. — Кавалер мой давешний. Ага. Ты не смейся. Был у меня когда-то кавалер заезжий, московский, давно дело было, еще до Петра. Занесло, представь, ухажера столичного в нашу глушь, вот ведь бывает. И такой хороший он был, так мне нравился. Только коня у него не было. Ни коня, ни коров. Вот отец меня за него и не отдал, сказал, никакого толку с такого жениха, раз у него ни коня, ни коров, а потом за Петра отдал. А тот московский, Максим, видать, помнил меня, потому что письмо прислал с адресом. Мол, если что, всегда к нему могу. Да куда мне теперь… Мама моя письмо это сразу спрятала, чтобы отец его не увидал и не сжег, и мне отдала. Адрес вот. Звать его Максим, понял? На конверте отчество есть и фамилия. Максим Сергеевич Зосимов. Не знаю, Коленька, миленький, что с ним и как, столько лет прошло ведь, но, может, помнит он меня, а если вспомнит, непременно поможет. Нравилась я ему сильно. Как знать, в жизни по-разному бывает. Может, он и неплохо устроился, может, на стройке где прорабом, а может, слесарем, он мозговитый был, смышленый. Ты найди его, миленький, скажи, я тебя прислала, что очень я за тебя прошу. Скажи, Фаина Шмель, ага. Такая у меня фамилия была в девках, Шмель. — И она наконец-то засмеялась. — Я и сама такая была, точный шмель — шустрая, веселая… Да что уж, дело давнее. Может, и выгонит он тебя, а может, и не забыл, вспомнит и подсобит, кавалер-то мой. А сейчас беги, Коленька, беги!

У него все получилось. Он добежал. Сначала до автовокзала, потом добрался до станции, а там сел на поезд до Москвы.

Он долго искал адрес, сверяясь с потертым обрывком конверта, который отдала ему Фаина, а потом оказался у дома, похожего на сказочный замок, и еще с полчаса топтался на месте, боялся войти. До квартиры его проводила консьержка. «Давешний кавалер» не забыл Фаю с фамилией Шмель. И да, он неплохо устроился. Максим Сергеевич занимал крупный пост в министерстве сельскохозяйственного машиностроения. Он помог Николаю очень во многом. А тогда, в первый раз, робко стоя у него в огромной прихожей и стараясь ни до чего не дотрагиваться, чтобы не дай бог не испортить и не испачкать, Николай вспоминал одну и ту же фразу Фаины: «Никогда не знаешь, как обернется», и думал, а как бы все сложилось, если б тогда у Максима Сергеевича нашлась пара злосчастных коров. Или хотя бы конь.

Лидочка. Сейчас

— Мама, ну как такое может быть? Ты же прекрасно все знаешь. Как такое можно забыть?

— Я не хочу разговаривать, я устала.

— Господи, да когда ты успела устать, мы же только к доктору съездили!

— Вот от этих ваших докторов я и устала! Сколько можно меня проверять? Вам прямо не терпится сделать из меня сумасшедшую старуху! Мне не нужны никакие доктора, а этот — вообще противный тип! Вечно цепляется с дурацкими вопросами, глупости всякие спрашивает, а у самого молоко на губах не обсохло! Сколько ему лет? Сорок? Конечно, какой-то безмозглый сорокалетний сопляк. Как можно доверять такому? Вы что, думаете, я слабоумная? Это вы так про меня думаете?

— Мама, перестань! Мы хотим тебе помочь!

— Мне не надо помогать, я прекрасно себя чувствую. Мне намного лучше, у меня в последнее время прошли головные боли, у меня здоровый сон.

— И отменный аппетит, — добавил Дима, точнее, его могучая спина. Он вел машину, а Вера и Лидия Андреевна сидели на заднем сиденье.

Они ехали от врача. Это была рутинная проверка, тесты, оценка общего состояния. Вообще-то проверка была запланирована на начало зимы, но решили съездить сейчас, заранее — тем более что предстояла поездка к морю, — чтобы избежать неприятных сюрпризов. Мало ли, вдруг нужно было готовиться к резкому ухудшению.

Врач остался вполне доволен анализами и показателями крови, Лидия Андреевна была в неплохой физической форме для своего возраста и заболевания. А вот с тестами дело обстояло хуже: память стремительно ухудшалась, и сегодня она даже не смогла назвать по порядку все дни недели.

— Мамочка, милая, никто про тебя такого не думает. Ты просто перенервничала. Ну, давай вместе вспомним. Понедельник…

— Вторник.

— Вот! Видишь! Ты все прекрасно знаешь! Среда?