День между пятницей и воскресеньем - Лейк Ирина. Страница 29

— Я ее брат! — вдруг истерично взвизгнул Михаил Андреевич. — И она обязана обо мне заботиться! А если она вдруг вздумала артачиться, то на это есть закон. И врачебные комиссии!

Тут Дима молниеносно и ловко вдруг схватил твидовый пиджак за шиворот и тихо сказал:

— Только посмей.

— Отпусти, — засопел обиженный младший брат. — Пусти меня. Она мне должна. Она обязана!

— Она ничего тебе не должна.

— Сестра и брат должны заботиться друг о друге, нас так учила мамочка… — Он картинно всхлипнул. — Мамочка моя…

— Спасибо, о нас заботиться не надо, мы вполне обойдемся без ваших цветочков. — Он выпустил пиджак и нарочито громко сказал: — До свидания, Михаил Андреевич! То есть прощайте. Не приходите к нам, пожалуйста. Денежек больше не дадим! Ни копеечки.

— Но я нуждаюсь! — взвизгнул тот, поправляя твидовые рукава.

— Тогда попробуйте машинку сменить для начала, — сказал Дима. — Зачем вам такая дорогая машинка? Это ведь ваша машинка вон там, в кустиках припрятана? Я не обознался? Так вы продайте ее, это же куча денег. Купите себе, не знаю, «жигули». Или «ладу-калину», или «ладу-малину», да хоть что. Только уходите отсюда, Михаил Андреевич, очень вас прошу. Сажайте ваше седалище в ваш, то есть наверняка в наш, «мерседес» и жмите на газ посильнее.

— С чего это он ваш «мерседес»?

— Учитывая прошлое пожизненное финансирование. Которое закончилось.

— Но мне нужны деньги!

— Денег больше не будет. Хватит с вас.

— Я хочу видеть сестру!

— Вы уж определитесь, чего больше хотите: денег или сестру. Всего вам доброго, Михаил Андреевич.

— Лида! Ли-ида-а!

— Вас проводить? — Дима снова ухватил его за шиворот.

— Пусти! — Михаил Андреевич вывернулся из Диминой хватки, швырнул в кусты букет, еще раз злобно зыркнул в сторону машины, где сидели Вера и Лидия Андреевна, и не оглядываясь ушел, бормоча про себя проклятия.

— Бабуль, ты грустная? — Нина сидела на диване рядом с Лидией Андреевной, поджав под себя ноги и пристроив голову на бабушкино хрупкое плечико. Как раньше. Как привыкла еще с тех пор, когда была совсем маленькой.

— Я? Ну что ты, детка, совсем нет. А почему ты спросила?

— Просто мама и тетя Мила расстроились. Шептались на кухне, что тебе хуже. Но тебе же не хуже? Ты ведь хорошо себя чувствуешь?

— Да что ты, в самом деле! Конечно, мне ничуть не хуже. А твои мать и тетка — они всегда были паникерши. Я в полном порядке. Ты мне лучше расскажи, что у тебя? Как дела? Как Никита?

— Ты помнишь Никиту?

— Я, моя дорогая, помню всех твоих ухажеров. Я твоя бабушка. И я, конечно, могу забыть пообедать, принять пилюли или даже… — она заговорщицки перешла на шепот, — или даже пристойно одеться, — и подмигнула Нине, — но забыть кавалеров моей единственной внучки — ни за что! Рассказывай.

— Ой, ну, он все такой же, — засмущалась Ниночка. — Мы ходили в кино.

— Вы уже сто раз туда ходили.

— Ну, да. Потом еще ходили в клуб танцевать.

— На танцы — это хорошо. Обнимались?

— Ба, сейчас такие танцы… Никто не обнимается.

— Зачем они тогда вообще нужны, если не обниматься? Глупые танцы.

— Точно. — Ниночка засмеялась.

— И что, он до сих пор так тебя и не целовал?

— В щеку только, а в губы так — чмок и все, представляешь?

— Чмок — и все?

— Ага.

— Странно. А сама ты его не пробовала целовать? По-взрослому. Намеков не делала?

— Ба!

— Ну, что «ба»? Этак можно прождать знаешь сколько времени?

— Так мы и так уже почти три месяца типа «встречаемся».

— Сколько?

— Три месяца.

— Тогда все ясно. Забудь тогда этого своего Никиту. Пирожок ни с чем. Так и будет морочить голову. Забудь!

— Ба! Ну ты даешь!

— А что ты смеешься? Уж поверь мне, своей бабке, которая ничегошеньки не помнит, это иногда лучший способ — взять и начисто забыть.

Они рассмеялись. Помолчали. Лидия Андреевна вдруг резко погрустнела.

— Ты из-за дяди Миши? — спросила Ниночка.

— Он ведь сегодня приходил, да?

— Ну да. Когда вы приехали от доктора.

Ее бабушка долго молчала, а потом сказала:

— Знаешь, Нинуша, какое странное дело? Я ведь испугалась сегодня, когда его увидела. Хоть толком не поняла даже, кто это такой. Так у меня все странно стало теперь в голове, моя дорогая. Вот я смотрю на него, и я ведь помню, что должна его любить, этого человека. Почему-то я должна его любить, Ниночка. Как будто даже обязана. Я прекрасно это помню. Но вот только я совсем не помню и не понимаю, почему же я так его не люблю… Так сильно его не люблю…

Лидочка. Леонид. Тогда

Лидочка постучалась в окошко к баб Мусе и баб Нюсе, потому что у них еще горел свет. А еще потому, что ей нужно было, чтобы кто-нибудь ее спас, и она теперь знала, кто может это сделать.

Ленины тетушки не сразу услышали осторожный стук, но потом встрепенулись, как обычно одновременно. А когда увидели Лидочку, страшно переполошились, но при этом старались не подавать вида, что что-то не так. Она прошла в комнату, все так же держась за щеку, а они носились вокруг и говорили наперебой:

— Заходи, Лидочка, заходи, детка.

— Ой, как мы гордились сегодня тобой, когда про медаль объявили. Какая ж ты умница!

— Это ж надо, золотая медаль, зо-ло-тая!

— Да, все в зале только и говорили! У нас вон сколько лет медалистов не было никаких, а тут — золотая медаль! Ты ж подумай! Какая молодец! И умница, и красавица! Вот родителям-то радость!

А она стояла и не сводила глаз с Лени. Он как будто прирос к стулу в углу комнаты и тоже, не отрываясь, смотрел на нее. Им не надо было ничего говорить друг другу. Он боялся только одного: только бы не сорваться и не помчаться прямо сейчас к ней домой и не ударить со всей силой того, кто ее обидел. Тетушки тоже мгновенно просчитали все подобные перспективы, и Муся быстро уселась на соседний стул с Леней, преградив ему все пути к побегу.

— Давай я чайку тебе налью, — хлопотала Нюся. — Устали же, детки, всю ночь гуляли, всю ночь праздновали, — сказала она и потупилась, взглянув на Лидочку — вид у той был совсем неприглядный.

— Можно, я умоюсь? — тихо попросила она.

— Конечно! — встрепенулись и подскочили разом обе тетушки.

— Рукомойник у нас…

— Я знаю где.

— Ага-ага, а полотенчик там свеженький висит, чистенький.

— Да как чистенький, он мокрый, поди, Ленька ж вытирался.

— Ой, и правда, я другой принесу!

Пока Лидочка умывалась, тетушки молча буравили друг друга и Леню огромными глазами и пытались говорить что-то одними губами, не произнося ни звука. Леонид не понял вообще ничего, а тетушки каким-то чудом, оказывается, уже успели все обсудить и договориться.

— Лидочка, садись, детка. Или, может, переодеться хочешь?

— Спасибо вам, — кивнула она, и на глазах у нее показались слезы. — Если честно, очень хочу. У меня тут…

— Пойдем со мной, пойдем в спальню, — потащила ее за собой Нюся. — Платье, вижу, порвалось немножко, запачкалось, так оно не беда, мы мигом все поправим и выстираем. И рукавчики подправим, будет лучше прежнего!

— У меня чулки…

— Чулки чинить не будем, нечего тебе в чиненых ходить, снимай их, долой! Коленки зеленкой тебе подрисуем, до свадьбы как раз заживут, а платьишко сейчас найдем тебе. — Нюся распахнула скрипучую дверь огромного гардероба. — Вот тут, гляди. Муся наша, она ж как Плюшкин, никогда ничего не выбрасывает. Тут пара платьев еще наших с ней, когда мы молоденькие были, они надетые всего-то пару раз, мы не часто тогда наряжались, поводов не было. Выбирай, детка, любое, какое понравится. Выбирай и забирай, если понравится! Носи на здоровье, милая.

Нюся вернулась в комнату, оставив Лидочку одну.

— Это что ж творится? — шепотом сказала Муся. — Это ж кто на нее так осерчал? Ты ж ее до дому проводил, да, Ленька?