Ты – всё (СИ) - Тодорова Елена. Страница 52
Вытершись и завернувшись в полотенце, выбираюсь из стеклянной клетки, чтобы оказаться рядом с Яном в спальне.
На нем только спортивные штаны. Я взгляд выше пояса поднять не решаюсь. Пока не соображаю, что и в пах ему смотреть – тоже не дело.
Лицо заливает жаром, когда, миновав в спешке торс Нечаева, встречаюсь с ним взглядом.
Сердце, признавая ошибку, падает ниже нулевой отметки. Падает, чтобы взлететь. Вырабатывая реактивную скорость, пылает, словно выпущенный в небо салют.
– Оденешься, выходи на кухню, – задвигает Ян своим обычным, ничего не выражающим, тоном.
В то время как я замечаю, что уши у него горят.
Это единственный индикатор… Эм-м… Индикатор того, что он не так спокоен, как хочет казаться.
Растерявшись, я не успеваю сказать, что мне на его кухне делать нечего. Ни есть, ни пить хочу. Господи… Да мне просто не полезет! За эти долбаные нервные сутки мой желудок не то чтобы уменьшился… Он практически исчез! Остался какой-то жалкий рудимент, неспособный принимать пищу.
Единственным плюсом в пользу предложения посидеть на кухне Яна является понимание, что в постели с ним сейчас все равно не усну. Снова на эмоциях. В очередной раз расшатало. Взбодрило так, что и стоять неподвижно трудно, не то что лежать.
Нечаев уходит.
Я поглядываю. На него. И на вещи, которые он оставил на банкетке в гардеробной. Косметичка манит, сигнализацией орет.
Но…
Эта проклятая квартира, которая занимает весь этаж – одно сплошное пространство. Стандартного разделения на комнаты нет. Скорее на зоны. Нормальная стена есть только на выходе в прихожую. Все остальное условно. Стою у открытых шкафов гардеробной и вижу Яна у кухонного гарнитура. Он меня, соответственно, тоже видит.
Со вздохом наклоняюсь, чтобы достать из сумки пижаму – шелковые рубашку и штаны. Промокаю волосы полотенцем, позволяю влажным прядям упасть за спину. Пластырь с запястья приходится снять, слишком истрепался.
Перевожу дыхание и иду в сторону кухни.
– Всегда в таком виде спишь? – оценивает Нечаев со сквозящим недовольством. – Или ради меня «постаралась»?
Обидно, хоть ты как убеждай себя, что должно быть все равно.
– Ради тебя. Не хотела, чтобы решил, будто я тебя соблазняю, – толкаю несколько резко.
– Разумно, – одобряет едко. – Соблазнять меня не надо. Сам справлюсь.
От взгляда, которым пронизывает, окатывает жаром с головы до ног. И глухая пижама не спасает.
– Садись, – выдыхает явно сердито.
Отворачиваясь к плите, что-то помешивает.
Слепну от слез и едва сдерживаю стон, когда в памяти мелькают подобные кадры из прошлого.
Ноги не слушаются, но кое-как я добираюсь до островка. Вцепившись в столешницу, забираюсь на высокий стул.
Едва перевожу дыхание, как в уши сквозь звон бьется требовательный голос Яна.
– Я буду задавать вопросы. Ты отвечать.
– И не надейся! – выпаливаю.
Резко втягиваю воздух. И замираю, когда он оборачивается. Медленно так… Смерив одним лишь взглядом, смиряет.
Хочется забиться в угол. К счастью, искать это укромное место оцепеневшее тело неспособно.
– В твоих интересах отвечать, Ю. Все, что ты не расскажешь, я раскопаю сам.
Солгу, если скажу, что это заявление не пугает. Пугает до озноба.
– Ну и какой в этом смысл, Ян? В чем, по-твоему, мотивация?
– В том, что у тебя есть шанс выбрать, как именно подать свою правду.
Сглатываю. И это не остается без внимания.
– Солгать? – лепечу, выдавая себя уже попросту с потрохами.
Нечаев поджимает губы, переводит дыхание и стискивает челюсти.
Это, пожалуй, все, что транслирует какие-то эмоции. Возвращаясь к плите, он использует самый запрещенный прием.
Говорит со мной тем тоном, которым я когда-то заслушивалась, когда он рассказывал о семье, о Боге, о вере, о силе, о чести… Все это сейчас усилено. Выросло в объемах вместе с ним.
И как я должна от этого защищаться?
На первых же словах покрываюсь мурашками.
– Нет, Ю. Не лгать. Ложь еще никого не спасала. Ложь – крайне недальновидная временная мера. Я в любом случае узнаю правду. У тебя есть возможность осветить ее эмоциями, чтобы я увидел то, что ты чувствовала, когда делала свой выбор.
Я снова сглатываю. И на этом все. Мне нечего сказать.
И мне… Мне, блядь, очень-очень страшно.
Я не готова вскрывать душу. Хватит того, что у меня после Яна все вены вспороты.
– Слышал, ты была беременна, когда выходила замуж, – говорит Нечаев, не меняя тона. А меня будто взрывной волной накрывает. – Что с ребенком?
– Ты… Совсем уже?.. Такое спрашивать? – хриплю, ощущая, как внутри вскипает болезненная злость.
– Какое, Ю? Что не так спросил?
– Реально не понимаешь? – дрожь в голосе выдает все нехорошее, что зреет внутри. – Отвяжись от меня, Нечаев! Не лезь в душу, Богом прошу! Иначе я тебя, черт меня подери, прокляну!
– Судя по всему, давно прокляла.
Меня бесит… Бесит то, что он так спокоен, тогда как меня разрывает на куски.
– Ты ни хрена не знаешь!
– Так расскажи мне, Ю.
Зубами скриплю. Натужно ноздрями воздух тяну.
Киплю, киплю… В боли своей варюсь.
– Да… Проклинала, конечно, – выцеживаю первую ложь, лишь бы убежать подальше от ответов, которые он ждет. И в свои же капканы попадаюсь. – Когда ты бросил меня, без единого слова укатил в свою чертову Германию, я отмыться от тебя не могла! Все только и говорили, какая Филатова подстилка – Нечаю дала!
– Прям говорили? Кого это, интересно, могло ебать? – выказывает ледяное недоверие, равнодушно упуская первую часть речи.
Но я замечаю, как дергается его кадык, как вздымается на вдохе грудь и как крепко сжимаются челюсти.
– Говорили, Ян… Каждая твоя блядская зая предъявляла претензии, что ты уехал из-за меня!
Выкрикиваю это и замираю в надежде, что отразит как-то… Скажет, что никого, кроме меня, не было.
Но он молчит. Только сильнее челюсти стискивает.
Сама продолжаю.
– Теперь понимаешь, почему я ненавижу, когда ты называешь так?!
Он упирается в столешницу и слегка наклоняется.
Боже… Будто недостаточно глубоко в меня влез!
Впивается взглядом, от которого не то что закрыться нельзя… Пошевелиться невозможно.
– Заявление поэтому написала? – вопросом на вопрос бьет. – Репутацию свою от меня «отмывала»?
Задевает все-таки… Цепляется к словам, хоть и выглядит бессердечным мудаком.
– Так что не срослось, Ю? Почему забрала заяву?
– Знаешь, что в этой ситуации самое гнусное… – шиплю, пытаясь не просто выдерживать его напор, а выжить. – Зная меня, ты в это поверил! Ты в это поверил, Ян!
Прищуривается. Хмурится. Загоняет язык в область над верхней губой. Выпячивая, свирепым движением соскальзывает вниз, пока кончик между зубами не показывается.
– Что это значит?
– То и значит, Ян! Зная меня, ты веришь в вещи, которые я совершить не могла! Точно так же сегодня получилось с планом…
– А ты?! – не позволяя закончить, внушительно перекрывает мой крик. – Ты меня не знаешь, Ю?! Знаешь! Но веришь в хуету, которая опускает меня как мужика ниже плинтуса!
– Хочешь сказать, что не сам это дно пробил?!
Зрительная сцепка. Бешеный эмоциональный обмен.
И снова Нечаев сжимает зубы. Прокусывает губы до крови. Но ответственности с себя не скидывает.
– Хочу сказать, что по доброй воле я бы тебя не бросил! Вот и все, что я, сука, пытаюсь сказать! Но ты же один хуй не поверишь!
Сердце сжимается и все замочки сбрасывает. Открывается. Впускает эту информацию. Позволяет себе обмануться и затрепетать от пронзительного чувства радости.
– Я верю фактам! – сгоняю всю злость, чтобы успеть запереться, прежде чем распадется душа.
Надо замолчать… Надо замолчать…
Но я снова цепляюсь за ниточку.
– Ты уехал, Ян! Думаешь, этому поступку могут быть объяснения, которые избавят тебя от клейма предателя?! Назови!
И… Он продолжает молча уничтожать меня взглядом.