Ключи к полуночи - Кунц Дин Рей. Страница 53

– Это смешно, – неуверенно произнес Шелгрин. – Не стоит вам так поступать.

– Ага, но мы так сделаем. Но нам придется так сделать. Для нас это вполне приемлемо. А что здесь такого? Разве вы и я не в одной команде? Разве вы и я играем не в одни ворота?

Шелгрин выключил фонарик и стал смотреть на пробегающие за окном темные окрестности. Ему было неловко. Как бы ему хотелось, чтобы в машине было еще темнее, чтобы этот толстяк совсем не мог видеть его лица.

– Разве мы не в одной команде? – повторил Петерсон свой вопрос.

Даже в тусклом свете извне сенатор мог разглядеть, что толстяк улыбается. Скорее ухмыляется, чем улыбается. Отличные белые зубы. Они кажутся очень острыми. Это был голодный оскал.

Шелгрин прочистил горло.

– Это как-то… отослать ее домой… Ну, это же совершенно чуждый для нее образ жизни. Она родилась и выросла в Америке. Она привыкла пользоваться определенными… свободами.

– Дома она была бы свободна, – сказал Петерсон. – У нее была бы очень высокая степень свободы, со всеми вытекающими отсюда привилегиями.

– Ни одна из которых не может сравниться с тем, что она может иметь здесь.

– Дома все пойдет к лучшему.

– Да? А когда вы там были в последний раз?

– Но я в курсе всех событий. Я знаю обо всем от надежных людей.

– Нет, – сказал Шелгрин. Он был непреклонен. – Она не сможет адаптироваться. Нам придется переселить ее куда-нибудь в другое место. Это окончательное решение.

Петерсон был восхищен бравадой Шелгрина, возможно, потому что знал, что она была всего лишь пустым звуком; что это всего лишь скорлупа, за которой нет никакой реальной силы; что это не более, чем показная храбрость ребенка, идущего ночью через кладбище. Он мелко захихикал. Хихиканье быстро перешло в настоящий смех. Он потянулся к Шелгрину, схватил его чуть выше калена и слегка сжал, но тот был раздражен и не понял этого жеста. Видя враждебность там, где ее не было, сенатор напрягся под этой тяжелой рукой и попытался вырваться. Такая реакция развеселила толстяка. Видя, что сенатор чувствует себя, как кошка на изгороди, на которую с двух сторон бросаются лающие собаки, Петерсон смеялся в полный голос и сдавленным смехом, кудахтал и издавал неприятные звуки, похожие на крики осла, брызгал слюной и извергал клубы терпко-ромового запаха, пока не начал задыхаться. Петерсон перевел дыхание и продолжал издавать только слабые серии смешков, а Шелгрин прямо кожей чувствовал, как большое лунообразное лицо толстяка становится красным от напряжения.

– Хотел бы я знать, что вас так рассмешило, – произнес он.

Наконец, Петерсон взял себя в руки и вытер лицо носовым платком.

Пока сенатор с беспокойством ожидал, что ответит толстяк, шум дождя снаружи, казалось, на минуту стал громче. Этот звук проникал до самых костей.

– Дорогой Том, почему бы вам не согласиться?

– Согласиться с чем?

– Что мы оба знаем правду.

– Что еще за правду?

– Ужасную, прекрасную правду. Вы не хотите, чтобы Лиза вернулась домой в матушку-Россию, потому что вы больше не верите в идею, которую мы отстаиваем. Фактически, вы пришли к тому, что стали презирать нашу философию.

– Вздор.

– Вы больше уже не тот русский, каким были. Теперь вы уже совсем не коммунист. Вы перебежали на другую сторону – перебежали морально, но пока еще не на деле. Вы все еще работаете на нас, потому что у вас нет выбора, и вы ненавидите себя за это. Хорошая жизнь здесь завлекла вас. Если бы вы могли, вы бы полностью порвали с нами и выгнали нас из своей жизни после всего того, что мы для вас сделали. Но вы, конечно, не можете. Вы не можете так поступить, потому что мы, обрабатывая вас, действовали как предприимчивые капиталисты. Мы взяли в заложницы вашу дочь. У нас есть закладная на вашу карьеру. Ваше состояние построено на кредите, который мы дали вам. И мы имеем очень существенную – я бы сказал, чудовищную – закладную на вашу душу.

Сенатор все еще был насторожен.

– Я не знаю, откуда у вас такие представления обо мне. Я привержен пролетарской революции и народному государству каждой частичкой души и тела, как и тридцать лет назад.

Это заявление вызвало у толстяка еще один приступ смеха.

– Дорогой Том, будьте откровенны со мной. Я же откровенен с вами. Мы знаем вас вот уже пятнадцать лет! Или даже двадцать. Фактически, мы знали об этой перемене в вас еще до того, как вы осознали ее сами. Мы поняли, что ваша личина – это не совсем личина. Но это нас не особо беспокоит. Право же, не стоит беспокоиться. Мы не собираемся казнить вас только потому, что вы купились этой жизнью. Вас не задушат, дорогой Том, не будет выстрела в ночи или ада в вине. Вы все еще очень ценное имущество. Вы все еще отвечаете нам и только нам. Вы все еще переправляете нам много ценной информации, хотя теперь по несколько иным причинам, чем когда мы только пускались в эту авантюру. Тогда вами двигали идеализм и русский патриотизм. Теперь – прагматизм. Для нас – никакой разницы.

Сенатор почувствовал себя так, будто на него вылили ушат холодной воды.

– Ну, хорошо, тогда будем честны до конца. Вы правы. Я изменился. Каждый день я молюсь, чтобы та помощь, которую я вам оказываю, никогда не была достаточной. Я не хочу, чтобы вы победили в этой битве. Мне приходится делать то, что вы хотите, потому что, как вы точно подметили, у вас есть закладная на мою душу, но я молю Бога, чтобы в тех бумагах, что я переправляю вам, не оказалось ничего действительно важного. Я молюсь, чтобы там не было ничего ценного, ничего жизненно важного, никакой технической информации, которая могла бы продвинуть вперед советские исследования в области вооружения и ракетной техники или ваши космические программы. Я надеюсь, что содержание той макулатуры, которую я посылаю, в основном, вам уже знакомо. Я надеюсь, что те краткие отчеты о Госдепартаменте и Белом Доме никогда не дадут вам ни малейшего преимущества за столом переговоров. Я молюсь, честно, искренне молюсь, я клянусь, что делаю так. Теперь я даже не уверен, что остаюсь атеистом до сих пор, так вот, я молюсь, чтобы ничто из того, что вы получаете от меня, никогда не позволило бы вам сокрушить эту большую, суетливую, свободную, чудесную чертову страну. – Он перевел дыхание. – Вы это хотели услышать от меня?

– А, – произнес Петерсон с напускным драматизмом, – наконец-то нам удалось снять маски, которые мы носили так долго. Не правда ли, это освежает.

– Да, – сказал Шелгрин, хотя подумал, что мог бы и не говорить всего этого.

Петерсон произнес:

– Это будет освежать до тех пор, пока вы будете продолжать действовать в нужном нам направлении, несмотря на перемену в ваших взглядах.

– У меня есть выбор?

– Пожалуй, нет.

Сенатор с подозрением отнесся к этой новоявленной откровенности. В дни своей юности он любил рисковать, но с возрастом, когда скопил состояние, он стал осторожнее в выборе привычек и образа действия. Этот внезапный поворот событий растревожил его. Ему хотелось знать, есть ли в запасе у толстяка другие сюрпризы.

Дождь барабанил по крыше автомобиля. Шины шипели и свистели на мокром покрытии дороги.

– Не желаете ли посмотреть другие фотографии? – спросил Петерсон.

Шелгрин включил фонарик и взял из рук толстяка пачку снимков.

Через некоторое время сенатор спросил:

– Что будет с Лизой?

– А мы и не ожидали, что вам приглянется идея отослать ее домой, – сказал Петерсон, – поэтому у нас есть еще один план. Мы передадим ее доктору Ротенхаузену, и…

– Однорукому кудеснику?

– …он опять полечит ее в клинике.

– Меня от него в дрожь бросает.

– Ротенхаузен сотрет всю ее память как Джоанны Ранд и даст ей новую личность. Когда он с ней закончит, мы снабдим ее всеми нужными бумагами и устроим в новой жизни в Западной Германии.

– Почему в Западной Германии?

– А почему бы и нет? Мы знаем, что вы будете настаивать на капиталистической стране с так называемыми "свободами", которые вы так лелеете.