Ольховый король - Берсенева Анна. Страница 11

Опасение, что не найдет дорогу до той поляны, на которой оставлена фурманка, у Вероники, конечно, было. Все-таки места совсем незнакомые, и шли в темноте, и не старалась она запоминать дорогу. Но довольно скоро стала узнавать на своем пути различные приметы недавно пройденной местности, вроде какой-нибудь раздвоенной сосны или расколотой молнией березы на взгорке, и поняла, что опаска ее напрасна. Компас в нее, видно, от роду вживлен. А может, в самом деле у каждого полешука в предках лесовик, или русалка, или еще какая болотная истота, как бабка Тэкля говорила. Или просто созвездия указывают ей путь и никакой здесь нет мистики?

Как бы там ни было, Вероника летела между деревьями не хуже ночной совы, а что служило ей ориентиром, одному Богу ведомо.

Она останавливалась, чтобы отдышаться, преодолев очередной подъем – клятая эта Швейцария! – несколько раз садилась на мшистые пни, приваливалась, не садясь, спиной к деревьям, но после каждого такого отдыха ускоряла шаг и бег.

Поняв, что направление выбрано верно, больше всего она стала бояться, что фурманку уже забрали с поляны. Или что лошадь отвязалась, убрела куда-нибудь.

Но и фурманка была на месте, и лошадь, стреноженная, стояла на привязи под ольхой.

«Жалко, что хлеба для нее не взяла», – подумала Вероника, развязывая путы у лошади на ногах.

Но тут ей представилась яма под елью, Сергей Васильевич, которого она укрыла его окровавленной поддевкой и своим пуховым платком, и посторонние мысли вылетели из ее головы.

Тем более что лошадь угощенья не требовала – была крестьянская, выносливая, к местности привычная и послушно ускоряла ход, когда Вероника нахлестывала ее на более-менее ровных отрезках лесного пути.

Все-таки она почти опоздала. К той минуте, когда фурманка остановилась в ста метрах от приметной ели – ближе было не подъехать по бурелому, – уже был различим и циферблат на золотых часиках, и окружающие старую ель молодые клены. После того как Вероника разбросала листья, которыми, уходя, засыпала Сергея Васильевича, стало видно, что лицо у него белее, чем у покойника, а губы посинели.

Но все-таки он был жив и сознание теплилось в нем. Когда Вероника за ноги тащила его из-под корней, он отталкивался локтями от земли, помогая ей. Как потом переставлял ноги, обвиснув у нее на плечах, было и вовсе немыслимо при его кровопотере.

– Как… хорошо, что… вы живы… – задыхаясь, проговорила она, наконец перевалив его на фурманку.

Он молчал. И когда Вероника вела лошадь под узцы, и когда, миновав ростани, выбрались на ровную песчаную дорогу и она уселась на фурманку тоже, от него не доносилось ни звука.

– Сергей Васильевич, слышите меня? – отдышавшись, спросила она. – Почему вы молчите?

– А что я могу сказать? – Его голос звучал глухо. – Я подавлен и уничтожен.

– Чем уничтожены? – испугалась она.

Он не ответил.

– Пожалуйста, не молчите, – попросила Вероника. – Нельзя молчать! Говорите что-нибудь.

– Что же?

Она обернулась. В рассветных сумерках его глаза сияли как лед и пламень.

– Что угодно, – сказала она. – Декламируйте Гете. Про Ольхового Короля. По-немецки.

– Почему по-немецки?

– Способствует концентрации.

– Вы запомнили.

– Конечно. Говорите, я слушаю.

– Вер райтет зо шпет дурхь нахт унд винд… – послушно начал он.

– И переводите, – потребовала Вероника. – Каждую строфу дословно. Мне интересно, что же неправильно Жуковский перевел.

Он говорил прерывисто, но главное, что не молчал. Когда произнес: «Отец, ты разве не видишь дочерей Ольхового Короля там, в тумане?» – Вероника сказала:

– Это русалки, может. Надо было им работу дать, и не погубили бы мальчика.

– Какую работу?

– Любую. Главное, долгую, на всю ночь. Косу можно расплетать, например.

– Да, вашу и до рассвета не расплетешь. Коса Береники.

Вероника обернулась. Улыбка, которую она расслышала в его голосе, мелькала и на его искусанных от боли губах.

– Вы знаете про Косу Береники? – удивленно спросила она.

– Катулла учат в гимназии. Я всю дорогу на вашу косу смотрел. Кто вам дал это имя?

– Папа.

– Романтик был, наверное.

– Да. Но прожил свою жизнь против того, что мечталось.

– Мечты ни у кого не сбываются.

– Это не так! – горячо возразила она.

– Если бы я вас угробил, вы мне до конца жизни еженощно являлись бы во снах, – помолчав, сказал он.

– Ну так радуйтесь! – Вероника отвернулась и поддернула поводья. – Я ваши сны не омрачу.

– Да, уж лучше я буду омрачать ваши сны.

– Не дождетесь! – фыркнула она.

Он засмеялся. Но смех оборвался сразу же.

– Сергей Васильевич?

Она обернулась. Глаза его закрылись – дольше удерживать себя в сознании он уже не смог. Не помогли ни Ольховый Король, ни русалки, ни Коса Береники.

Вероника спрыгнула с фурманки, достала у него из кармана флягу, дрожащими от страха за него и от усталости руками открутила крышку, влила последние капли коньяка ему в рот.

– Пожалуйста… – жалобно проговорила она. – Не умирайте, ну пожалуйста!..

И наклонилась, прислушиваясь к его дыханию, вглядываясь в лицо. Наконец его веки дрогнули, глаза приоткрылись. Ей показалось, через глаза она всего его увидит насквозь, как дно озера видишь через кристальную воду. Но глаза закрылись снова.

– Мы будем в городе через час, – почти касаясь губами его губ, произнесла она. – Потерпите еще немного, прошу вас, умоляю вас! Не умирайте…

Глава 6

Перед въездом в Минск Вероника потуже перевязала рану Сергея Васильевича поверх шелковой повязки еще своим пуховым платком и сгребла солому на его поддевку так, чтобы не было заметно крови.

– Бач, як набрался, – осуждающе покачала головой долговязая тетка, когда фурманка приостановилась на повороте улицы. – Божачки, и што ж гэта за мужык, кали яго жонка дадому цягне, як немаулятку?

Но больше никто на них внимания не обратил: и зрелище пьяного мужа, которого жена везет домой, как младенца, и фурманка, запряженная крестьянской лошадью, – все это не было для Минска диковиной. Во всяком случае, для улочек на Немиге, по которым, безжалостно настегивая, Вероника гнала лошадь. Недавно она мельком слышала от Беллы Абрамовны, что в последнее время Лазарь Соломонович стал ходить перед работой не в свою обычную синагогу на Серпуховской улице, а в ту, которую называли Холодной.

Конечно, Веронике и в голову не пришло бы тревожить его во время молитвы. Но теперь ей было не до почтения к обрядам.

Привязав лошадь к фонарному столбу, она вошла в синагогу.

Евреев в Минске жило много, но все-таки ее удивило, что зал, который, приоткрыв дверь, она увидела из небольших сеней, полон людьми так, что негде яблоку упасть. Неужели здесь каждое утро так бывает?

– Куда, куда?! – Из зала выскочил к ней маленький человечек с пышными пейсами. – Сюда нельзя! Нельзя!

– Мне только доктора Цейтлина вызвать, – жалобно попросила Вероника. – Я сразу же уйду, только позовите его, пожалуйста. Человек умирает!

– В больницу, в больницу везите! – быстро проговорил человечек. – Рош-а-Шана, все молятся. Нельзя! А!.. – вдруг воскликнул он и бросился обратно в зал.

В спешке он неплотно закрыл за собой двери. Вероника, подойдя, заглянула в них. Слышалась распевная речь, то и дело подхватываемая многими голосами. Смысл произносимых слов был ей непонятен, но показалось, что в интонациях соединяются радость и печаль.

Над центром зала висела люстра в виде большого металлического круга с прикрепленными к нему горящими свечами. Свет с улицы проникал через разноцветные оконные витражи, и от этого трепетного разноцветья лица собравшихся казались фантастическими, словно все эти люди принадлежали какому-то неведомому миру.

Вдруг настала тишина, и сразу же ее разорвал трубный звук. Вероника увидела, что его издает небольшой рог, который держит у губ высокий мужчина. Рог трубил так нервно, надсадно и тревожно, что она вздрогнула. И тут же заметила Лазаря Соломоновича. Тот стоял в первом ряду молящихся. Его лицо, освещенное колеблющимся свечным пламенем, казалось суровым. Она растерялась. Как отвлечь его от того важного, что, по всему видно, чувствует он сейчас?