Ольховый король - Берсенева Анна. Страница 16

Вероника вдруг поняла: никогда, ни разу в жизни у нее не было случая делать что-либо несамостоятельно. Правда, сейчас она тоже не подчинялась сторонней воле, а двигалась так, как было для нее естественно и легко. Но сейчас она понимала, что и легкость ее, и естественность возможны лишь благодаря движениям Сергея Васильевича, которым она следует. Вот какое сложное умозаключение сделала, танцуя!

От наблюдательности своей и рассудительности ей стало весело, и она рассмеялась.

– А вы боялись, – сказал он. – Будете делать то, что вас пугает, – станете счастливой.

– Спорное утверждение! – иронически фыркнула она.

Но тут Сергей Васильевич чуть крепче обнял ее талию, чуть сильнее сжал пальцы другой своей руки, в которой лежала ее рука, – и вся Вероникина ирония развеялась как дым.

Счастье пронизывало ее тысячами лучей, смех срывался с губ, а голова кружилась так, что, когда музыка смолкла, она потеряла бы равновесие, если бы Сергей Васильевич не продолжал ее поддерживать. Он делал это так непринужденно, что Вероника благодарно положила голову ему на плечо.

– Удивительная вы девушка, – сказал он.

– Что же удивительного?

Не поднимая на него взгляд, она проговорила это куда-то под его ключицу.

– Невозможно представить, что это вы тащили меня за ноги волоком из ямы под сосной и гнали лошадь через лес. А между тем это были та же самая вы, которая сейчас…

Он замолчал. Вероника молчала тоже. Она не слышала его сердца, хотя оно билось прямо под ее виском.

Тут оркестр грянул «Лявониху», и поле вокруг них вскипело весельем. Танцоры кружились, взявшись за руки, притопывали, отплясывали вприсядку и змейкой.

– А Лявониха ня ладна была, нямытую мне кашульку дала! Нямытую, не качаную, у суседа пазычаную! – истошно вопил подвыпивший мужичок, вертя вокруг себя свою крепконогую партнершу.

– «Лявониху» я не умею! – засмеялась Вероника, поднимая голову.

Сергей Васильевич отпустил ее талию. Она почувствовала от этого облегчение и острое сожаление.

– Я умею, но воздержимся, – сказал он.

– Есть ли что-нибудь, чего вы не умеете, Сергей Васильевич?

Это она спросила уже когда шли по аллее в глубину парка, к реке.

– Конечно, – ответил он.

– Что же?

– Это длинный список.

– Но вы его для себя не составляете.

– Вы догадливы.

– Из самолюбия не составляете? – уточнила Вероника.

– Из рациональности. Есть такое понятие – бритва Окка-ма. Формулируя приблизительно: не надо множить сущности без необходимости. Когда возникнет необходимость в том или ином навыке, я попробую его приобрести. И уж тогда узнаю, дается он мне или нет. А делать это заранее не вижу смысла.

Берега Свислочи уже зеленели чистым майским травяным покровом. Вербы клонились к воде, трепетали узкими листьями, а березы, старые и малые, тянулись к небу листьями мелкими и юными.

– А танцевальный навык где вы приобрели? – спросила Вероника. И, спохватившись, добавила: – Если возможно ответить, конечно.

– Конечно, возможно. В Поливановской гимназии. У вас ведь были в гимназии уроки танцев, ну и у нас тоже.

– Это в Ракове гимназия?

– В Москве. В Ракове я жил до восьми лет, после переехал.

Что бы он ни сообщал о себе, это не проясняло для Вероники его личность, а лишь затуманивало. Ей хотелось подробнее расспросить, каким образом он ребенком перебрался в Москву из провинциального городка в Северо-Западном крае, но, в отличие от вопроса о танцевальных навыках, это ведь никак не связано с ее непосредственными сегодняшними впечатлениями. А расспросы из чистого любопытства неприличны и невозможны, само собою понятно.

– А я нигде не успела побывать, – сказала Вероника. – Выросла на болотах, потом в Пинске училась, но съездить никуда не вышло. А потом война, я из госпиталя и не выходила почти. Но в Минске теперь жизнь интересная, – добавила она. – Литературные чтения, лекции по искусству. Вообще, много всего происходит.

Не хватало еще, чтобы Сергей Васильевич подумал, будто она жалуется, не умея самостоятельно устроить для себя интересную жизнь!

– Надеюсь вскоре приобщиться к происходящему здесь, – сказал он.

– Вы переезжаете в Минск? И не боитесь?

Вероника произнесла это прежде, чем сообразила, что вопрос бестактный.

– Не боюсь, – не заметив ее бестактности, ответил он. – Но это надо сперва устроить. Так что я переберусь из Польши не сразу.

– Думаю, вам на самой справе… в самом деле будет здесь интересно, – сказала Вероника. – Яша Цейтлин, это сын Лазаря Соломоновича, все вам покажет. Он поэт, – пояснила она. – Вершы у него красивые. И он дружит с таленавитыми людьми. Даже с одним молодым московским режиссером, тот теперь в Минске, его фамилия Эйзенштейн, вы, может, слышали.

– Слышал. Он бывает в Доме масонов, есть такой в Музыкальном переулке. Интересное строение.

– Я про масонов ничего не знаю, – пожала плечами Вероника. – Это какая-то суполка? То есть общество? – поправилась она.

Белорусские слова всегда начинали перемежаться у нее с русскими, когда она волновалась. И как ни уверяй себя сейчас, что никакого волнения нет, а речь все равно выдает.

– Неважно. Просто к слову пришлось. – Сергей Васильевич сделал несколько шагов по прибрежному косогору к воде и обернулся. – Вероника Францевна, я попросил вас о встрече не только потому, что хотел увидеть ваши ясные глаза. Но и по более прагматической причине.

Он стоял на косогоре и смотрел на нее чуть снизу. Смысл его слов был так же холоден, как взгляд. Но ее бросило в жар так, словно он то ли водой горячей на нее плеснул, то ли в любви признался.

– Какова же причина?

Вероника постаралась произнести это с самой безразличной интонацией, на какую была способна.

– Я остался вашим должником.

– В каком смысле? – удивилась она.

И тут же поняла, что он имеет в виду.

– Вы правильно думаете. – Артынов, конечно, сразу догадался, что она поняла его слова. – Я не выполнил свое обязательство. Из-за меня вы едва не погибли. Половины этого достаточно, чтобы вы больше не поверили ни одному моему слову. И все-таки… – Он замолчал. Горло его дернулось. – Если вы, несмотря ни на что, доверите мне свою жизнь, я переведу вас через границу и доставлю в Краков к жениху.

Впервые она понимала по его виду, что он взволнован. Значит, волнение его, наверное, очень сильное. Как и ее, впрочем.

Вероника молчала. Что она могла ему сказать? Что все полгода, прошедшие после ее неудачной попытки попасть в Польшу, получала от Винцента Лабомирского письмо за письмом, и через его тетушку Альжбету, и обычной почтой? Что пани Альжбета клялась найти для нее более надежного проводника и уговаривала поспешить, пока большевики не перекрыли границу, как она выразилась, железным занавесом?

Если рассказать обо всем этом сейчас Артынову, надо объяснить, почему она не отвечала ни на письма Винцента, ни на увещевания его тетушки. А объяснять это Вероника не хотела. Или не могла. Не то что Сергею Васильевичу – даже себе самой.

Она отвела взгляд. Растерянность ее была полной, абсолютной. Она заплакала бы, но, к собственному сожалению, давно разучилась лить слезы. Да и умела ли когда-нибудь? Нет, даже в детстве не умела.

Ей стоило большого усилия снова поднять глаза. Все это время Артынов смотрел на нее – она сразу встретила его взгляд.

И сразу, вдруг, поняла, что должна сделать. От этого понимания, пронзившего как молния, стало так легко, что Вероника чуть не рассмеялась.

– Сергей Васильевич, – сказала она, – вы, кажется, собирались передать Лазарю Соломоновичу записку?

– Да.

В его взгляде мелькнуло удивление.

– У вас есть при себе бумага? Перо, чернила? Карандаш хотя бы?

– Нет.

– Тогда как же?..

– Я намеревался пригласить вас в кавярню. Здесь рядом, на углу Захарьевской и Подгорной. Там спрошу все необходимое.

Как все-таки хорошо, что никакое волнение не мешает ему продумывать каждый свой шаг!