Ольховый король - Берсенева Анна. Страница 17

– Так пригласите, – сказала Вероника.

– С удовольствием.

Если его и удивила неожиданная решительность ее тона, то вида он не подал.

– Дальше через мостик есть выход из парка на улицу, – сказал Сергей Васильевич. – Пойдемте?

Вероника кивнула, и они пошли вдоль реки к узкому деревянному мосту.

– Ой! – воскликнула она вдруг. – Липа!

Огромная липа стояла у самого края прибрежного косогора, и предстояло пройти под ее ветвями, густо покрытыми желтыми соцветьями. Вероника остановилась как вкопанная.

– Вы любите цветущие липы? – поинтересовался Артынов.

– Я боюсь пчел, – ответила она. – Слышите, как гудят? С детства боюсь, панически. Даже стыдно.

– Ничего стыдного.

– Но вы же не боитесь.

Он расхохотался. Она впервые видела его смеющимся. Это было так удивительно и так… Вероника не знала, как это назвать. Она невольно улыбнулась тоже.

– Извините, – сказал Сергей Васильевич. – Вы, верно, суфражистка?

– Вовсе нет, – дернула она плечом.

Что суфражистки борются за равноправие мужчин и женщин, Вероника знала. Даже была однажды на встрече их су-полки – подружка приглашала.

– А что вы обиделись? – Артынов заметил ее жест. – По-моему, эти дамы правы в своем нежелании плясать под мужскую дудку.

– Ох, я не знаю, – вздохнула Вероника. – Мне никогда не приходилось плясать ни под чью дудку. Всегда выпадало самой решать.

– Счастье иметь с вами дело.

Хотя это были обычные слова и произнес он их обычным своим бесстрастным тоном, они почему-то смутили ее.

– А на липе есть кап, – невпопад проговорила Вероника. – Вон там, видите?

Нарост на липовом стволе был небольшой, но достаточный для того, чтобы с его помощью отвлечь внимание от собственного смущения.

– У нас в Багничах много вещей из капов, – поспешила добавить она. – Ясик, внук деда Базыля, что только из них не вырезает. Шкатулку сделал. И даже с меня портрет, фигурку деревянную. Только я ее не видела, это мать мне написала.

«Матка Боска, да какое ему дело до шкатулок, фигурок! – мелькнуло у нее в голове. – Что это я бормочу, зачем?»

Не отвечая на ее бестолковый лепет, Сергей Васильевич подошел к липе и из кармана брюк достал нож. Это была та самая финка, которая так почему-то Веронике запомнилась.

«Что он собирается делать?» – подумала она почти с испугом.

Артынов поднял руку и стал что-то вырезать на липовом стволе быстрыми короткими движениями.

Любопытство, охватившее Веронику, боролось в ней с опаской перед пчелами.

– Что это вы делаете? – спросила она, сначала издалека, а потом все же решившись подойти поближе.

На древесном стволе, высоко над головой, было вырезано ее имя. Пчелы садились на свежие срезы, словно буквы были цветами.

– Вероника, – зачем-то прочитала она сквозь пчелиный гул. И удивленно воскликнула: – Нашто ж вы?..

– Сам не знаю. – В голосе Сергея Васильевича явственно послышалось смущение, такое неожиданное, что Вероника даже не сразу распознала его. – Думаю, потому, что каждое ваше слово врезается в мою память.

– И про то, что я боюсь пчел? – улыбнулась она. – Але то ж глупство мое!

– Каждое, – кивнул он. – Объяснить рационально не могу. Остается сделать что-нибудь нерациональное. Пусть ваше имя поднимается к небу. С каждым годом все выше.

Растерянность проступала в его голосе сквозь иронию.

– Пойдемте в кавярню, Сергей Васильевич, – тихо сказала Вероника. – У меня горло пересохло.

Глава 9

Ресторанов, трактиров и прочих подобных заведений в Минске было не то чтобы много, но недостатка в них не ощущалось. Поэтому в кавярне на скрещении двух центральных улиц даже в выходной день было малолюдно. Правда, и кавярня эта оказалась из дорогих – столики в ней были не деревянные, а мраморные. Может, с дореволюционной поры сохранились, и теперь хозяева решили выставить их снова.

Письменный прибор здесь нашелся, как и предполагал Сергей Васильевич.

– Что для вас заказать? – спросил он, когда Вероника вынула из этого прибора ручку, а из стопки бумаги, поданной вместе с прибором, взяла один лист.

– На ваше усмотрение, – рассеянно ответила она. – Извините, Сергей Васильевич, мне нужно сосредоточиться.

Артынов молча взял из письменного прибора вторую ручку. Что ему не понадобилось много времени для записки Лазарю Соломоновичу, было не удивительно. Но что сама она так же быстро изложила в письме все, что хотела, – это Веронику удивило. Как и то, что ни единого признака волнения не проявилось в ее почерке – буквы вышли такими ровными, словно она писала не решающее письмо своей жизни, а еженедельную открытку матери или даже рутинный диктант на уроке словесности.

Кофе в фаянсовых, цвета слоновой кости чашках подали сразу, как только Вероника положила ручку на подставку рядом с чернильницей. На фаянсовой тарелочке подано было и пирожное-кремувка. Принес все это к столу корпулентный улыбчивый пан с пышными усами. Вероника вспомнила, что в «Гарни» официант тоже появился рядом мгновенно, стоило Сергею Васильевичу повернуть голову. А это и не официант, наверное, – судя по авантажности, сам хозяин.

Артынов поблагодарил его по-польски, а Вероника по-польски же спросила:

– Нет ли у вас почтового конверта? А еще лучше, если вы сможете послать кого-нибудь на почтамт, чтобы отправить письмо.

– Если пани угодно, – поклонился тот, – мой сын живо сбегает. Напишите только адрес, по которому отправлять.

Вероника написала адрес на отдельном листке и подала мальчику, который по знаку отца подошел к их столику. Она хотела дать ему денег, но Артынов сделал это прежде, чем она успела расстегнуть свой вышитый бисером кошелек на цепочке.

Когда мальчик убежал, Сергей Васильевич опрокинул в рот принесенную для него маленькую рюмку, сверкающую золотыми и изумрудными искрами.

– Это коньяк? – спросила Вероника.

– Зубровка. Хозяин сам настаивает. Взять и для вас?

– Нет, благодарю, – отказалась она. – Я выпью кофе.

– Кофе неплох. Здесь он из Польши.

– Откуда вы знаете?

– Доставлял не однажды. Пан Войцек встретил новую экономическую политику с восторгом. Обольщаться, по моему мнению, не стоит, но почему же не подавать приличный кофе. Пока есть возможность.

Вероника задавала Артынову вопросы, слышала ответы, но не понимала смысла ни своих слов, ни его. Ей казалось, он тоже произносит их лишь машинально. Его взгляд вонзался в нее как ледяной луч. Да, именно так.

– Я написала Винценту Лабомирскому, – сказала она.

– Да?

Сергей Васильевич произнес это безразличным тоном. Однако безразличия не было в нем самом, она не просто чувствовала это, но знала.

– Написала, что не приеду в Краков.

– Почему?

– Позвольте не отвечать на ваш вопрос.

– Извините.

– Вы написали Лазарю Соломоновичу? – осведомилась Вероника.

Артынов подал ей лист с несколькими строчками. Его почерк приводил ее в смятение. Она не глядя сложила лист вчетверо, спрятала в карман жакетки и, придвигая к себе тарелочку с кремувкой, сказала:

– Сегодня же передам.

Пирожное таяло во рту, но она поперхнулась, закашлялась, поспешно отпила кофе, в самом деле отменно сваренный, с чудесным запахом…

– Вы давно работаете у вашего доктора? – спросил Сергей Васильевич.

– Давно, – кивнула она, вытирая губы льняной салфеткой. – Если б не он, меня и на белом свете уже не было бы.

– Почему?

– Когда революция случилась, то вскоре начался страшный хаос. В Минске днем и ночью стреляли, и не понять было кто. То немцы, то поляки, то большевики, то просто бандиты. Я в госпитале работала, а потом заболела. Тогда «испанка» была, а это ж такая зараза… Мне прямо на улице плохо стало, и так некстати… Шла вечером, и напали какие-то, я вырвалась, побежала… Сильно испугалась. Бежала, пока не упала. Утром Лазарь Соломонович меня нашел. Он из клиники возвращался, а я возле его дома без сознания лежала. На ступеньки заползла. Повезло мне.