Призрачные огни - Кунц Дин Рей. Страница 64

— Да. Тогда Либен был еще в университете. Но всем уже было ясно, что он не сегодня-завтра покинет его и быстро завоюет свое место в мире…

— Уважаемый профессор не станет хвастаться налево и направо, что он спит с четырнадцатилетними девочками, — заметил Джулио. — Откуда же вы узнали?

— Это произошло в уик-энд. Его адвокат уехал из города, а ему нужно было, чтобы кто-то внес за него залог. Он не мог никому довериться, боялся, что все узнают о грязных подробностях его ареста. И хотя мне тоже все это не понравилось и Эрик понимал, что я его осуждаю, но он знал: я никогда не смогу разгласить то, что мне доверено. К моему стыду, он, вероятно, был прав.

Истон Золберг постепенно все глубже утопал в кресле, как будто пытался спрятать за горами бумаг свою неловкость, вызванную теми непривлекательными подробностями, о которых ему приходилось рассказывать. В ту субботу, одиннадцать лет назад, после звонка Либена он поехал в полицейский участок в Голливуде. Человек, находившийся там, разительно отличался от того Эрика Либена, которого знал доктор Золберг: нервный, неуверенный в себе, потерянный, сгорающий со стыда… Накануне ночью Эрика арестовала бригада по борьбе с преступлениями против нравственности. Это случилось в дешевом мотеле, куда голливудские проститутки, многие из которых были несовершеннолетними наркоманками, водили своих хахалей. Его поймали с четырнадцатилетней девицей и обвинили в изнасиловании, что неизбежно, даже если девица признается, что взяла с клиента деньги за секс.

Сначала Либен утверждал, что девушка выглядела значительно старше своего возраста и он не мог знать, что она несовершеннолетняя. Однако позднее, возможно тронутый добротой и заботой Золберга, Либен расчувствовался и рассказал ему о своем влечении к совсем юным девушкам. Золбергу вовсе не хотелось ничего этого знать, но он не мог отказать Эрику в сочувствии и выслушал его. Он понимал, что этому обычно отстраненному и занятому только собой одиночке, который вряд ли когда-нибудь изливал другому душу, именно сейчас, в тяжелый момент его жизни, отчаянно хочется поведать о сугубо интимных переживаниях постороннему. Так что Истон Золберг его выслушал, испытывая при этом смешанное чувство жалости и презрения.

— В его случае это была не просто похоть, желание быть с молоденькими девушками, — говорил он теперь Джулио и Ризу, — а самая настоящая одержимость, ужасная, постоянная потребность.

Уже тогда, хотя ему был всего тридцать один год, Либен страшно боялся постареть и умереть. Он уже начал заниматься исследованиями в области продолжительности жизни. Но к вопросу старения подходил не только с научной точки зрения. Пытался решить эту проблему и в своей частной жизни, но излишне эмоционально и неразумно. Во-первых, ему казалось, что он каким-то образом поглощает жизненную энергию молодости тех юных девушек, с которыми спит. Прекрасно зная, что это нелепость, Эрик все равно не мог не преследовать таких девушек. Он не стал растлителем малолетних в прямом смысле, не брал детей силой. Имел дело обычно с теми, кто сам соглашался. Как правило, это были подростки, сбежавшие из дома и вынужденные заниматься проституцией.

— И иногда, — добавил Истон Золберг уныло, — он любил… их слегка поколачивать. Не то чтобы бить, а так, немного приструнить. Когда он мне об этом рассказывал, у меня создалось впечатление, что он впервые пытается объяснить это самому себе. Девушки были молоды и потому полны особого юного высокомерия, того самого, которое возникает из уверенности, что они будут жить вечно, и Эрику казалось, если, он сделает им больно, он лишит их этого высокомерия, научит их бояться смерти. Как он сам выразился, он «воровал их невинность, энергию их юной невинности» и каким-то образом чувствовал, что сам молодеет, что эта украденная невинность и молодость переходят к нему.

— Энергетический вампир, — заметил Джулио с содроганием.

— Да! — согласился Золберг. — Именно. Энергетический вампир, который может остаться вечно молодым, питаясь юностью этих девушек. И в то же время Эрик знал, что все это — чистая фантазия, что девушки не помогут ему оставаться молодым, но даже такое знание не могло заставить его от этой фантазии отказаться. Он понимал, что болен, даже шутил по этому поводу, называл себя дегенератом, но у него не было сил избавиться от своей одержимости.

— Что случилось с обвинением в изнасиловании? — спросил Риз. — Я не слышал, чтобы его судили или признали виновным. В полиции на него ничего нет.

— Девицу передали органам по делам несовершеннолетних, — объяснил Золберг, — и поместили в какое-то не слишком строгое заведение. Она оттуда сбежала, уехала из города. У нее не оказалось никаких документов, и она назвалась чужим именем, так что найти ее не смогли. Без девушки у них ничего не было против Эрика, так что обвинение пришлось снять.

— Вы не посоветовали ему обратиться к психиатру? — спросил Джулио.

— Да, но он не захотел. Что ни говорите, он был человеком очень высокого интеллекта и сам все проанализировал. Он понимал, точнее, верил, что понимает, в чем причина его психического состояния.

Джулио наклонился вперед.

— Ив чем же, по его мнению?

Золберг откашлялся, открыл было рот, потом покачал головой, как бы говоря, что ему нужно время, чтобы решиться продолжать. Он явно чувствовал себя неловко, понимая, что предает доверившегося ему Эрика, хоть Эрик и был уже мертв. Бумажных завалов доктору показалось теперь недостаточно, чтобы спрятаться, поэтому он встал и отошел к окну, поскольку здесь имел возможность повернуться к Джулио и Ризу спиной, скрыв от них свое лицо.

Огорчение Золберга из-за того, что ему приходится предавать уже умершего человека, с которым он был просто знаком, могло бы показаться чрезмерным, однако Джулио проникся к профессору еще большей симпатией. В век, когда почти никто не верил в моральные аксиомы и друзей предавали без малейших угрызений совести, старомодная щепетильность Золберга выглядела особенно трогательной.

— Эрик рассказал мне, что, когда он был ребенком, его дядя совершал с ним развратные действия, — продолжал Золберг, адресуясь к оконному стеклу: — Хэмпстед, так его звали. Надругательство началось, когда Эрику было четыре года, и продолжалось пять лет. Дядя наводил на него ужас, но он стыдился пожаловаться. Стыдился, потому что его семья была религиозной. Это очень важно, вы сами увидите. Они были фанатически религиозны. Назарейцы. Очень строгая секта. Никакой музыки. Никаких танцев. Холодная, ограниченная вера, делающая жизнь серой. Разумеется, из-за того, что делал с ним дядя, Эрик считал себя грешником, хоть тот и делал это силой. Так что он боялся сказать родителям.

— Типичный случай, — кивнул Джулио. — Даже и не для религиозных семей. Ребенок винит себя в преступлении взрослого.

— Его страх перед Барри Хэмпстедом рос, можно сказать, с каждым днем. И наконец, когда ему было девять лет, Эрик пырнул дядю ножом и убил.

— В девять лет? — изумился Риз. — Боже милостивый!

— Хэмпстед спал на диване, — продолжал Золберг, — и Эрик убил его ножом для разделывания мяса.

Джулио подумал, какое же действие на девятилетнего мальчика должна была произвести еще и эта травма — в дополнение к многолетнему физическому истязанию. Он мысленно представил себе зажатый в маленькой руке огромный нож, как он опускается и поднимается, опускается и поднимается, разбрызгивая капли крови с лезвия, как мальчик не может отвести полные ужаса глаза от кошмарной раны, насмерть перепуганный тем, что он сделал, но вынужденный идти до конца.

Джулио вздрогнул.

— Хотя все тогда узнали, что происходило, для родителей Эрика с их перекрученными мозгами он все равно был прелюбодеем и убийцей, и они начали лихорадочную кампанию, крайне вредную с психологической точки зрения, по спасению его души от адских мук, заставляя его молиться денно и нощно, наказывая, принуждая читать и перечитывать вслух отрывки из Библии, пока у него не пересыхало горло и он мог говорить только шепотом. Даже когда ему удалось вырваться из этого ненавистного дома и окончить колледж — без всякой поддержки, берясь за любую работу и добиваясь стипендий, — когда на его счету уже была целая куча научных достижений, Эрик продолжал отчасти верить в ад и в то, что уж ему-то его не избежать. Может, и не только отчасти.