Искусство (не) бояться - Мурашова Екатерина. Страница 4

Единственная конкретная сцена, которую мне удалось вытащить из Евгении, вроде бы никакой особой настороженности не вызывала: отец заставил старшего мальчика спуститься вниз на горных лыжах. Мальчик боялся и даже плакал, но отец сказал: «Ты спустишься отсюда только так и не иначе». В конце концов мальчик съехал, все обошлось, уже к вечеру он гордился и всем рассказывал о своем достижении.

Евгения на горных лыжах не катается. Говорит, что просто стояла рядом и умирала от страха вместе с сыном. И не только потому, что спуск был реально опасен для мальчика с его наличествующими навыками. Куда больше пугало другое. Казалось, что отцу все равно – спустится сын благополучно или переломает себе все кости. Он решил: как будет, так и будет. Я ей почему-то верю. Младший сын в той ситуации смеялся. Каким-то отстраненным смехом. Он вообще больше похож на отца. Они вместе ходят по горным рекам на каяках, прыгали вниз головой с моста на какой-то резинке. Сейчас младший мечтает подрасти и прыгнуть с парашютом. Отец его поощряет, но тоже как-то достаточно равнодушно, похоже на его поведение на горном склоне – что-то будет, и ладно. Никогда не противопоставлял храброго младшего сына и трусоватого старшего. Евгения и старший сын предпочитают музеи и курорты, им хорошо вместе, несмотря на то что старший – уже подросток. Младший сын тянется к отцу. Старший отца скорее сторонится.

– Вы пытались говорить с мужем о своих страхах?

– Да, много раз. Он говорит: «Ерунда это». Или: «Может, тебе на работу выйти?» Улыбается и цитирует… не знаю, что это – пословица? Поговорка? «Если в старой табакерке век не держат табака, заведется в табакерке черт-те что наверняка». Мне обидно. Я – старая табакерка? Однажды вдруг предложил съездить к нему на родину. Какой-то крошечный железнодорожный поселок в Сибири, почти трое суток на поезде, я отказалась, конечно. Да он и сам оттуда в пятнадцать лет уехал.

– Вы знакомы с семьей мужа?

– Да, конечно. Его мать рано умерла, он вырос в семье тетки, но они его растили как родного, дядя уже умер, а с теткой и с двоюродной сестрой у Дмитрия прекрасные отношения. Они обе сейчас в Омске живут. Я знаю, что он им регулярно деньги переводит, ездит к ним, и они к нам, мальчики его тетю бабушкой зовут и с маленькой кузиной, когда она с ней приезжала, играли, наперебой старались ей угодить…

Удивительно, но к концу этой встречи я полностью отмела гипотезу о том, что Евгения сошла с ума от безделья и зависимого положения. Решила для себя окончательно: дело в чем-то другом.

– Я хочу поговорить с Дмитрием.

Если сейчас заюлит: да нет, что вы, он же может подумать, что я… – значит, боится все-таки за себя, а не за детей, дети лишь предлог.

– Да, разумеется, я понимаю.

Нет, боится действительно за детей. Значит, надо искать.

Сибирский Дмитрий, как ни странно, оказался слегка похож на испанского гранда. Высокие точеные скулы, чуть замедленные движения, прищур, только шпаги не хватает. Эффектный мужчина. Но не говорун, увы. Не то чтобы он что-то хотел от меня скрыть или мне соврать. Он просто совсем не умел разговаривать об отвлеченном от жизненной конкретики. Несколько побившись об эту стену и отчего-то окончательно уверившись, что корни всего надо искать в сибирском детстве нашего героя, я вспомнила о методике, которую на тот момент уже много лет не применяла. Когда-то, будучи еще молодым психологом, я сочиняла с приходящими ко мне детьми сказки. Сказки всегда получались просто офигенные (именно это слово) и иногда (увы, далеко не всегда) что-то существенно меняли в семейном и личном ребенкином раскладе. Я, тогда еще более профессионально общительная, с восторгом пересказывала эти сказки коллегам и родителям. Родители недоверчиво удивлялись (да он никогда даже близко ничего такого…), а коллеги откровенно кривились: это только в вашем поле, вы, художественно одаренный человек, сами все за них сочиняете, а они просто идут за вами, и это, коллега, не терапия, а просто черт знает что… Я-то сама доподлинно знала, что эти прекрасные сказки сочиняю не я (я – можете смеяться, уважаемые читатели, – вообще мало что могу придумать), я просто помогаю им проявиться. Но постепенно однозначность «взрослых» отзывов подействовала кумулятивно, и я перестала применять эту методику. Однако когда-то придуманные и наработанные навыки остались.

Дмитрий, конечно, далеко не ребенок, но почему-то методика вспомнилась именно сейчас, и я решила довериться интуиции.

– Сейчас мы будем сочинять сказку о вашем детстве, – сказала я.

– Сочинять? – удивился мужчина. – Сказку?

– Да, именно сочинять.

– Ну что же, если это поможет, давайте. – Он невозмутимо пожал плечами, пряча мальчишескую заинтересованность. Чем бы он в жизни ни занимался, было очевидно: сочинять сказки ему не доводилось никогда.

Вот что (в существенно сокращенном варианте) у нас тогда получилось.

– Я родился и рос на железнодорожном разъезде. Представляете, что это? Частные дома со скудными сибирскими огородами. Несколько темных бараков. Два самых старых построены в тридцатые годы, остальные – в пятидесятые. Один каменный двухэтажный дом, в котором все стены изнутри и снаружи поросли плесенью – бороться с ней бесполезно, она возвращается. Детский сад и начальная школа в старинном доме обходчика – наверное, рубеж девятнадцатого и двадцатого веков, каменный фундамент, огромные бревна сруба, в нем тепло и сухо, все лучшее – детям. Детей (в саду и в школе вместе) пятнадцать человек.

Они все вместе ходят смотреть на поезда – других развлечений в поселке нет. В поездах окошки, в окошках люди и сценки – вспыхнули и пролетели. Иногда кажется, что там красивое кино. А иногда кажется наоборот: именно там – настоящая жизнь. А тут тогда – что? Вокруг – тайга и болота. Местность плоская, но горизонт не распахивается нигде и никогда, лес. Есть речка, к вершине лета она почти пересыхает, превращаясь в цепочку гнилых прудов, над которыми охотятся огромные радужные стрекозы, весной заливает огромную площадь, и там роятся гнус и комары.

В стране перестройка, неуверенность, распад всех связей. Три с половиной местных интеллектуала любят цитировать подрастающему поколению повесть Аркадия Гайдара «Дальние страны», непременно добавляя: к ним «дальние страны» вместе с советской властью сами пришли, а вот к вам, ребятки, – выкуси. Все, естественно, пьют. Но не только это. Разъезд портит все на свете сводки – здесь огромное количество самоубийств. Люди бросаются под проходящие поезда. Это что-то вроде традиции, идет чуть ли не с тридцатых годов, иногда самоубийцы даже из других поселков приезжают. Машинисты разъезд ненавидят, у них сердцебиение учащается на подъезде. Поезд мгновенно остановить невозможно, это все знают.

Отец Дмитрия бросил все и уехал. Никому ничего не сказал, поехал якобы в райцентр за лекарством и не вернулся. Мать еще год прожила, а потом легла под товарный поезд, оставила младшей сестре записку. Младшая принесла трехлетнего Диму к себе на руках, посадила на лавку, дала пряник и сказала: «Теперь тут твой дом».

– Ага, – кивнул Дима. Вкус того пряника он помнит до сих пор и мысль: что ж, жизнь, кажется, налаживается. Дома ему пряников не давали.

Они все росли и знали: главный интерес и главная опасность – поезда. Местная страшилка: ты можешь и не хотеть и не собираться, но вот все равно – пойдешь и бросишься. Такой жестокий гений места. Старшие дети придумали и передавали по традиции (с каких времен? Дмитрий не знает, но полагает, что на момент его детства традиции было никак не меньше тридцати лет) способ спастись, умилостивить гения, по сути – первобытную инициацию. Нужно соблюсти некоторые правила (накануне – не пить и не курить три дня, последний день ничего не есть и не пить, взять с собой медный пятак и т. д.), а потом пойти и лечь на рельсы так, чтобы поезд прошел над тобой. Чем длиннее поезд и чем чаще ты это делаешь, тем вернее прививка – вырастешь настоящим человеком, и все тебе вообще нипочем. Старшие заботились о трусливых младших: готовили, наставляли и в конечном итоге заставляли. Отказывающихся высмеивали и даже подвергали остракизму. Когда весь детский коллектив десять человек, весь поселок можно пройти вдоль за десять минут, а поперек – за пять, сами понимаете. Дима первый раз лег под поезд, когда ему было восемь лет. Это считалось рано. Обычный возраст для разъезда – десять, одиннадцать.