Мартина - Вишневский Януш Леон. Страница 21

Народ потянулся с пляжа. Через час они уже были в одиночестве. Перед заходом солнца он признался, что Фрейдом хотел лишь спровоцировать ее. В противном случае она не обратила бы на него внимания, а он очень этого хотел.

— Фрейд — о’кей. Ошибался, правда, во многом, но делал это так интересно.

Когда она сказала ему, что трудно думать о Фрейде, дрожа от холода, он спросил, не принести ли еще бутылку вина. Впервые мужчина соблазнял ее таким интеллигентным способом. Она спросила его, единственная ли химия алкоголь, которая согревает. Он не ответил. Встал сзади на колени и начал делать ей массаж. Сначала спину, потом голову, потом — нежно — лицо, потом грудь и живот. В конце положил ее на полотенце вниз лицом, развязал шнурки ее бикини и стал массировать ягодицы. Вначале она лежала, сдвинув ноги, кусая от смущения полотенце. Немного погодя расслабилась. Он вылил ей на бедра остатки вина из бутылки и начал слизывать его…

Следующие четыре дня она возвращалась на это место. Его не было. Она успокаивала себя, видя ключ в его ячейке за спиной у портье. То есть теоретически его не должно было быть в отеле. Теоретически. В пятницу вечером она не выдержала и позвонила в его номер. Никто не ответил. Ночью она впервые подошла к своему окну обнаженной и позвонила еще раз. Его окно было темно, и снова никто не ответил. Она успокоилась.

В субботу вечером устраивали торжественный прием для новых постояльцев. И хоть приехал он в понедельник, он все еще, по их стандартам, был новичком. Тот же самый вздор из уст фанфаронистого директора в хорватском галстуке о том, «как важно, чтобы все чувствовали себя здесь как дома, вне зависимости от того, где их дом». Она как огня избегала всех этих пошлых приемов, но на этот раз пошла. Приняла душ, высушила волосы, собрав их в узел, отказалась от макияжа, на белую кретоновую блузку с логотипом отеля надела официальный, жутко некрасивый серо-коричневый костюм, который они обязаны были носить на дежурствах. Но что интересно: директор постарался, чтобы юбки были короче некуда. Минуту она раздумывала, надушиться ли. Не стала. Сегодня она хотела выглядеть так плохо, как только возможно. Она должна была быть «как есть». Так, как выглядит любая жена спросонья, только еще хуже, потому что в официальном костюме.

Она нашла его сидящим на диване с бокалом в руке. Он пил вино и читал книгу. Она подсела. Молодая официантка, стоявшая за столом у дивана, бросила на нее ненавидящий взгляд. Он поцеловал ее в щечку и стал читать вслух, перекрывая гомон толпы и музыку. Она положила голову ему на грудь, всматриваясь в покрытую печатным текстом страницу, но не видя букв. Она слушала.

Всегда, когда на первый план выступала духовность — то ли в человеке, то ли в произведении искусства, — Фрейд становился подозрительным, приписывая решающую роль «вытесненной сексуальности». Я возражал, что эта гипотеза, если ее додумать логически до конца, ведет к сокрушительному осуждению культуры, которую в таком случае следовало бы рассматривать как обычный фарс, болезненный результат вытесненной сексуальности. «Да, — подтвердил Фрейд. — Именно так и обстоит дело. Это проклятие судьбы, перед которой мы бессильны…»

Он читал и нежно гладил ее волосы. От него пахло пляжем и жасмином. Она всунула язык в j пространство между пуговицами его рубашки. Он отложил книгу и прошептал, целуя ее ухо:

— Я хочу забыть ее. И запомнить тебя. Я уничтожу все ее изображения. Я нарисую тебя. Ведь это всего лишь проклятие судьбы…

Он встал и подал ей руку. В лифте они поднялись на второй этаж. Вошли в «тот, второй номер», который он снимал. Он открыл бутылку вина и поставил ее у расстеленного на полу одеяла. Рядом лежали полотна с обнаженной натурой. Он их отодвинул ногой к окну. Подошел к ней и снял с нее пиджак. Она сама сняла блузку и лифчик. Он расстегнул молнию ее юбки. Включил лампу, направил свет на прямоугольник одеяла на полу, после чего отступил в темноту. Она разделась и, обнаженная, присела на одеяло. Спиной к нему. Как и тогда на пляже…

Она услышала его шаги. Он поставил лампу прямо перед ней. Попросил, чтобы она села лицом к нему, по-турецки, широко разведя ноги, и надела блузку, не застегивая пуговиц. Положил перед ней открытую книгу о Фрейде и снова исчез в сумраке. Через мгновение вернулся и распустил ее волосы.

— Читай вслух. Я хочу нарисовать твой мозг…

Он позвонил ей только в воскресенье вечером. Спросил, поплывет ли она с ним в понедельник в Сплит, а потом он поедет в Дубровник. У него там был вернисаж. Первый в Хорватии.

— Дай мне немного времени, я должна уладить дела в отеле…

Она с первой секунды знала, что поедет. Даже если бы ее за это уволили. Она не хотела лишь, чтобы он знал об этом с самого начала. Первым побуждением ее было набрать номер телефона Агнешки, но она удержала себя. Подумала, что сделает ей сюрприз.

Они отправились на пароме в четыре утра. Впервые по такому случаю она не спала всю ночь. В половине третьего они были в Сплите. Ни один мужчина до сих пор не был в состоянии более десяти часов развлекать ее разговорами, не обижаясь, если она при этом засыпала, мазать ее кремом, чтобы она не обгорела на солнце, и будить поцелуями, сладко спрашивая: «На чем это я кончил?»

В порту Сплита их ждали две машины: грузовик от министерства культуры и «мерседес» от галереи. Йон Стивене был первым новозеландским художником, который устраивал выставку в Хорватии. Он повторял ей это с гордостью всю дорогу до Сплита. И перестал, когда она сообщила, что Хорватии всего пятнадцать лет.

— Это вроде как приехать к аборигенам в начале истории Австралии — для них тогда все было впервые, — пошутила она.

Грузовик ехал почти пустой. С Ионом приплыло не более пятнадцати его полотен и картонная коробка проспектов. Около шести вечера они уже были в Дубровнике. Вернисаж должен был открыться в полдесятого. «Потому что настоящие художники очень поздно встают», — ответил он, когда она спросила, почему в такое странное время. Она хотела быть с ним, но хотела, чтобы у нее осталось время и на Агнешку.

После вернисажа я оставлю тебя на несколько часов. Чтобы встретиться с женщиной. Ее зовут Агнешка…

Та самая Агнешка? — спросил он.

Да, она…

Но ты ведь вернешься?

Мне вернуться с «той самой» Агнешкой или одной? — спросила она, смотря ему в глаза.

Буду ждать… — сказал он, поворачивая одновременно голову к водителю. — Отвезите нас на лучший пляж Дубровника. И чтобы это было недалеко от города.

— Лапад, о’кей, — ответил тот.

Она знала это название! Отель, в котором работала Агнешка, был над заливом Лапад.

Они вышли на окруженный пальмами паркинг изысканного здания в стиле модерн начала века, стоявшего у самого пляжа. Вдали виднелся старый город. Водитель припарковался в тени. Сказал, что подождет их. В их распоряжении было почти два часа. Они спустились по узкой крутой аллейке на каменистый пляж, окруженный амфитеатром крутых скал, образующих маленький залив. Пошли на берег моря. Несмотря на позднее время, было очень жарко, она сняла блузку и лифчик. Йон сел рядом, закурил сигарету. Потом встал.

— Схожу к машине, принесу чего-нибудь попить, — сказал он, нежно целуя ее в шею. — Быстро вернусь. Принесу крем. У тебя грудь обгорела…

Она на мгновение зажмурилась. И почувствовала на коже холодные капли воды. Открыла глаза. Маленький мальчик вытащил из воды, плескавшейся у ее ног, резиновый мячик. Она села, оглянулась, будто только что пробудилась ото сна. Потом встала и медленно пошла по кромке воды вдоль пляжа. Когда она подходила к скале, закрывавшей залив с востока, увидела Агнешку. За ее лежаком стоял Павел, подставив лицо солнцу.

Она резко повернулась к морю, закрыла глаза и сделала первый шаг. Потом второй. Вытянула руку. Стала громко смеяться. Несмотря на жуткую боль.

«Ничего, — подумала она, — вот только перейду этот лужок… Весь перейду… сама… без ее помощи…»

Рождение

В этот день она встанет рано утром и поедет на машине к его родителям в Ловим. До полудня будет помогать его матери готовить рождественский ужин. Пока старушка будет печь маковый пирог, она сварит традиционный борщ с сушеными грибами и ушками, а селедку под шубой они сделают вместе. А когда все будет готово, они сядут, выпьют чаю с малиновым вареньем и станут рассматривать семейные альбомы. Потом его отец, откладывая до последней минуты, вынесет из подвала елку, ту, что утром привез с лесной поляны в окрестностях Сохачева, и приладит ее к багажнику машины. Его мать выйдет с ними во двор и будет в последний раз просить ее никуда не ехать, а провести сочельник здесь, с ними, в Ловиче. А она в последний раз откажет. Они вернутся в квартиру, поделят облатки и заплачут.