Мартина - Вишневский Януш Леон. Страница 22

Домой она успеет еще до сумерек. Поставит елку на мраморной столешнице прикаминного столика. Достанет из чулана две коробки, из коробок — елочные украшения и повесит их на деревце, слушая колядки. В одной из коробок она найдет старательно завернутый в мягкий велюровый платок тот самый разбитый зеленоватый шар. Во время их последнего сочельника он принес его в кухню, чтобы сказать ей, что этот позеленевший от патины, самый старый шар он любит больше остальных украшений. Встал сзади, обнял ее и стал рассказывать.

Когда он был маленьким, ранним утром в сочельник его будил отец и они ехали за город, в направлении Сохачева. Они выходили на безлюдной остановке посреди леса и заснеженными тропинками пробирались на поляну, поросшую ельником. Выбирали деревце, отец срубал его топориком, и они возвращались домой. По дороге отец рассказывал ему истории своих сочельников, какими он запомнил их с детства. Они всегда брали елку с той поляны. Когда отец был маленьким, он тоже приходил сюда со своим отцом. В те времена автобусы сюда не ходили, и эти несколько километров от Ловича они шли пешком. Но этот поход был неотъемлемой частью праздничного ритуала, такой же, как колядки, облатка и рождественская месса. Сочельник задает ритм жизни, и всё в этот день должно быть таким, каким было всегда. Елка с поляны пахнет так, как должна пахнуть настоящая елка. И ее запах неотделим от этого дня, как и запах борща, и жареного карпа, и сушеных грибов. Когда они возвращались домой, мать уже вовсю хлопотала в кухне; они ставили деревце в ведро с песком и камнями и вешали на него украшения. И всегда начинали с этого зеленоватого, покрытого патиной шарика. Отец тогда звал мать из кухни, брал зеленый шар, и они, вместе перекрестив его, вешали первым на елку, вставали на колени перед деревцем и громко читали короткую молитву. Так делали его дед и бабушка, так же наверняка делают сегодня его отец и мать, так хотел бы сделать и он. Сейчас. Вместе с ней. А когда у них будет ребенок, он хотел бы… Она не дала ему закончить, повернулась к нему и прижалась. Должно быть, слишком стремительно. Раздался звук раздавленного стекла. Он и бровью не повел. Они взялись за руки, подошли к стоявшей у камина елке и вместе повесили на деревце то, что осталось от шара. Она встала на колени рядом с ним. Это был первый в ее жизни сочельник, во время которого она молилась…

Около пяти вечера в спальне она наденет черное шифоновое платье, поправит прическу, подкрасит губы и, прежде чем сядет за праздничный стол, положит под елку подарок для него. Откроет бутылку шабли, нальет вино в два бокала и отопьет из каждого половину. И они поведут разговор…

Не отводя взгляда от пустого стула напротив, она расскажет ему о том, как прошел год, как сильно она его любит и как рада, что встретила его в жизни. Все будет точно так же, как в тот сочельник.

Потом она расскажет то, чего не успела сказать ему раньше. Что обожает сидеть с ним вместе у камина, ходить с ним на прогулки, читать книги, лежать около него на животе. Что она может разговаривать с ним часами и молчать часами. Что она никогда не забудет того вечера, когда он вынес кресла на крыльцо, закутал ее одеялом, принес горячего чая с ромом и сказал, что хотел бы наблюдать с ней полнолуние. Не вышло, потому что своим поцелуем он заслонил ей небо. Она расскажет, как ей нравилось спать в его рубашке, печь для него в первый раз в жизни пирог с капустой и предаваться размышлениям об их совместной старости. И что уже тогда больше всего она хотела спрятать его от всего света, чтобы никто не смог его отобрать у нее. Что он — самая прекрасная мечта, какая только может быть у женщины… И что ее мечта исполнилась. Что она пишет стихи об этой мечте и что большинство книг она читает вслух, веря в то, что он слышит ее. Что она не знала, что кого-то можно так сильно любить и что теперь она не сможет жить с этим знанием.

Что она выгуливает его собаку и плачет, когда видит, как каждый вечер Гарри ложится на коврик перед дверью в прихожей в ожидании, когда хлопнет дверца его машины. И что каждый вечер она завидует незнанию Гарри и его непоколебимой надежде, с которой он уляжется перед дверью и завтра, и послезавтра, и в каждый следующий день.

Что для нее сочельник начинается только тогда—и теперь уже так будет всегда, — когда она встает на колени перед елкой, так же как это делали его деды, его родители и он с ней, тогда. Но вот уже три года она не молится Богу, и даже если проговаривает те же самые слова молитвы, то нет в них ни веры, ни поклонения, но главное — в них нет благодарности. Ведь можно молиться, и не веруя в Бога. Ее ничуть не беспокоит, что такая молитва — жуткое ханжество. Потому что важнее Бога для нее оказалось данное ему обещание: начинать сочельник молитвой и коленопреклонением перед елкой.

В четверть восьмого вечера она наденет пальто, положит в карман конверт с облаткой и несколько свечей, а в сумку — украшенную золотым дождем и посеребренными шишками ветку сосны и выйдет из дому. Дойдет до асфальтовой дороги, а там свернет направо. В направлении Констанчина…

Если бы четыре года назад ее спросили, что для нее сочельник, она без колебания ответила бы, что это — трогательное величие и магия человеческого единения. Почему величие? Потому что мир становится тихим, кротким, чутким, смолкают споры и всех объединяет одно общее Дело. Почему магия? Потому что это, наверное, единственный день в году, когда люди верят, что им дан еще один шанс. Потому что в этот день наводятся мосты, чтобы люди могли быть вместе. Рядом. Близко. Появляется что-то вроде тайного, но всем понятного кода, который дает возможность всем стать единым целым. В наше время близость такая редкая вещь, что ее можно считать магией.

Даже если эта магия и это величие длятся всего несколько часов, то кое для кого это единственные часы в году, когда кто-то прикасается к ним, обнимает, выслушивает, старается понять и вовсе не из сочувствия показывает, как они важны. Такая вот до боли правдоподобная имитация всеобщего родства на один вечер во всем мире, наполненном переливами света, блеском свечей, запахом елки и рождественскими песнопениями, благовествующими великую радость. Если бы четыре года назад ее спросили, что означает для нее двадцать четвертое декабря, она без колебаний сказала бы, что это самый важный день в году, что людям он нужен больше всех остальных, потому что придает их жизни смысл, потому что упорядочивает их мир. Но сегодня она сказала бы, что это абсолютная неправда, что она ошибалась тогда, что хотела бы эту дату навсегда вычеркнуть из календаря, а если этого сделать нельзя, то хотела бы, чтобы в следующий за этой датой день не рождался ни Христос, ни кто другой. Вот так без малейших колебаний она ответила бы сегодня…

Из своего детства (в отличие от ее старшего брата) она лучше помнит ожидание момента преломления облаток, чем ожидание подарков под елкой. Может, потому, что так мало тепла и близости было в ее семье? Может, потому, что это был единственный день в году, когда она видела, как ее отец обнимает и целует ее мать, которая украдкой смахивает слезы и что-то шепчет на ухо отцу. Потом отец подходил к ней, брал ее на руки, клал ее голову себе на плечо, касался губами ее щек или лба и нежно гладил по голове. В другие дни он этого не делал. Как сегодня, помнит она это прикосновение.

Сегодня она недоумевает, почему так незначительно для нее было тогда то, что в сочельник считается самым главным, — Рождество Христово. Несмотря на то что она была воспитана в типичной католической семье, она, сколько себя помнит, рассматривала рождение Иисуса лишь как повод для красивой церемонии, которая происходит скорее в домах, а не в храмах. Вертепы и ясли, устанавливаемые перед алтарями в костелах и на главных городских площадях, которыми она восхищалась, когда была ребенком, очень быстро утратили для нее свое религиозное значение и стали ассоциироваться скорее с представлением в кукольном театре, чем с библейским сказанием, которое, по идее, должно было отображать историческую правду. Но эта правда столь сказочна, так красива, что требует веры, чтобы… поверить в нее. С другой стороны, необычный феномен, то, что из года в год миллиарды людей празднуют святое рождение сына бездомных родителей, является лучшим доказательством, что вера — это нечто большее, чем знания историков. Даже если историки правы, беря под сомнение представленный евангелистами сценарий рождения Иисуса, то эта правда никому не нужна. Люди жаждут такого Рождества, как в сказках «Тысячи и одной ночи», а не какого-то там фактического. Фактов им хватает из газет.