Малавита - Бенаквиста Тонино. Страница 19

Фредерик что-то пробормотал, выныривая из своего кошмара, спросонья замахал руками, но телефон не умолкал. Он нащупал аппарат на столике у кровати.

— Фредерик?

— ?

— Уолберг. Надеюсь, я вас не разбудил, у вас там, должно быть, около одиннадцати.

— Ничего, ничего… — пробурчал Фред, не понимая, сон ли это продолжается или явь.

— Я в Вашингтоне, звонок безопасный. Квинтильяни нас не прослушивает.

— Элайя? Это вы?

— Да, Фредерик.

— Поздравляю с избранием. Я следил за выборами, издалека. Давняя ваша мечта — Сенат. Вы поговаривали о нем, еще когда были в профсоюзе мясников.

— Все это так давно, — сказал Элайя, смущенный упоминанием об этом периоде.

— Я слышал, вы теперь специальный советник президента.

— Ну… меня иногда приглашают в Белый дом, но только на коктейли. Расскажите про себя, Фредерик. Франция!

— Есть и хорошие стороны, но я не чувствую себя как дома. «There is no place like home» [8] — как говорится в фильме «Волшебник из страны Оз».

— Что поделываете?

— Ничего особенного.

— Говорят, вы… пишете.

— ?

— …

— Да просто от нечего делать.

— Говорят, это мемуары.

— Слишком громко сказано.

— Я считаю, это хорошее начинание, Фредерик. Вы — человек, способный на многое. И как продвигается дело?

— Да несколько листов… Так, отрывки, наброски.

— И вы рассказываете… все?

— Как я могу все рассказать? Если я хочу, чтобы мне поверили, в моих интересах держаться в стороне от правды, иначе меня примут за фантазера.

— Значит, вы хотите, чтоб вас прочли.

— Я не думал о том, чтоб печататься, это было бы слишком претенциозно. По крайней мере, пока об этом речь не идет.

— Фредерик… наш разговор внушает мне некоторые опасения…

— Успокойтесь, Элайя, единственные подлинные имена, которые я даю, — это имена мертвецов. А эпизод с фрахтовкой компании Пан Америкэн и грузовых рефрижераторов я слегка изменил, так что спите спокойно.

— …

— К чему мне терять последних оставшихся друзей, Элайя. Пока ФБР носит меня на руках, пока обеспечивает безопасность, пусть и не тратя на это больших денег, — к чему мне искать неприятности?

— Конечно… конечно…

— А если ветераны решат в такой-то раз отметить годовщину высадки на Омаха-бич, поезжайте с ними и зайдите пожать мне пятерню.

— Хорошая мысль.

— До скорого, Элайя.

Фред повесил трубку, совершенно ободренный. Его писательская репутация начинает утверждаться в Сенате, в министерствах и в самом Белом доме. Дядя Сэм получил уведомление.

Лежа на скамейке, которую никто у него не оспаривал, Уоррен записывал в блокнот то, что приходило ему в голову. Стояло 3 июня, воздух свободы гулял по лицею, младшие возились во дворе, старшие — кто сидел дома и зубрил, кто валялся на газонах и изображал влюбленных, а кто захватывал спортивные площадки и устраивал там внеплановые турниры по футболу или теннису. Но по традиции самые активные занимались подготовкой выпускного спектакля.

С давних пор город Шолон-на-Авре традиционно праздновал Иоаннов день и предлагал кроме парада местных костюмов настоящую ярмарку на площади Освобождения, которая длилась весь ближайший к 21 июня уикенд. По этому случаю администрация лицея приглашала родителей учеников в парадный зал на спектакль, подготовленный силами их отпрысков, и все увлеченно готовились к этому событию. Праздник начинался выступлением хора, затем шла небольшая пьеса в исполнении учеников из театрального кружка, и заканчивалось все уже два или три года показом цифрового фильма, снятого учениками выпускного класса. Любая интересная мысль приветствовалась, всякая энергия использовалась, и те, кто предпочитал высказываться, не поднимаясь на сцену, участвовали в издании уже приобретшей известность «Газеты Жюля Валлеса», печатного издания лицея. Там публиковались лучшие сочинения года, статьи, написанные добровольцами, игры, ребусы, шарады, сочиненные детьми, и целый разворот комиксов, выполненных под руководством учителя по рисованию. Там выражали себя те, кто думал, что не умеет это делать, и каждый год в куче участников обнаруживалось несколько талантов. Сюда-то и заманили Уоррена.

— Напиши нам что-нибудь по-английски. Что-нибудь короткое, смешное, понятное всем, или просто каламбур, как хочешь.

Каламбур… Как будто ребятня из Шолона, да даже и преподаватели английского, сколько б дипломов у них ни было, могли хоть что-нибудь понять в юморе Нью-Джерси! Это смесь цинизма и насмешки, которая выковывается ударами кулака в морду, на перекрестке рас, на фоне унылого городского пейзажа. Полная противоположность Шолону! Этот юмор иногда был последним прибежищем отверженных, их единственным достоянием. В Ньюарке бойкий ответ мог избавить от удара ножом под ребро или утешить, если вы его получили. Эти юмористы не читали классиков, но классики умели вдохновляться их творчеством. Хорошая доза иронии, несколько эвфемизмов, капля абсурда, щепотка литот — и дело в шляпе, но чтобы носить эту шляпу, надо было испытать голод и страх, поваляться в канавах и побывать во многих переделках. И как пуля, не попавшая в цель, неудачная реплика чаще всего оказывалась фатальной.

В ожидании вдохновения Уоррен лежал на скамейке и рылся в воспоминаниях. Он вспомнил, как был в Ньюарке, у дяди или тети, в доме, полном людей, но не очень гостеприимном, несмотря на всеобщее доброе настроение.

Видимо, там была свадьба, какое-то радостное событие. Двоюродные братья и сестры в нарядных костюмчиках и платьицах. Уоррен с ними не играет, он в стороне, его, как всегда, тянет к взрослым, особенно к друзьям его героя-отца. И близко не представляя себе род их занятий, он уже восхищается их статью, гордой посадкой головы, мощным телосложением. Они всегда вместе, смеются, подтрунивают друг над другом, как большие дети, — они и есть дети. Уоррен уже чувствует себя одним из них. Чтобы услышать их разговоры и, может быть, подслушать какой-то секрет, он приближается к ним, не обнаруживая себя. Его не замечают, он проскальзывает за креслами. Он встает не близко к центру комнаты, где восседает странный человечек, гораздо старше и худее остальных, седоволосый, на голове — небольшая шляпа. Если б не шляпа, его можно почти испугаться. Слыша, как отец обращается к нему, понизив голос, Уоррен понимает, что речь идет о важной персоне. Значит, вот он какой, Дон Мимино, про которого даже самые главные шефы говорят с уважением. В душе Уоррена борются страх и восхищение, он прислушивается: мужчины говорят об опере. Его отец иногда слушает оперу, как и другие, и бывают вечера, когда у него почти что слезы на глаза наворачиваются. Наверно, все дело в итальянском языке. Дон Мимино спрашивает, что играют в нью-йоркской Метрополитен-опере. Ему отвечают:

— Вам не понравится, Дон Мимино. Сегодня дают «Бориса Годунова», это один русский сочинил.

И Дон Мимино, не задумываясь, парирует:

— Boris Godounov? If it's good enough for you, it's good enough for me.

«Если вам годится, то и мне подойдет».

И все мужчины хохочут.

В башке у пятилетнего пацана проносится шквал. Годунов превратился в Good enough. Слова, перевернувшись, приобрели другой смысл, и этот новый смысл пронесся со скоростью света. Уоррен почти физически ощутил совершенство, идеальное сцепление мысли, прекрасное и резкое осознание собственного разума. Поймав на лету остроту, он словно лишился невинности; слово и ирония слились, мысль обратилась в баллистику, и все это доставило ему невероятное наслаждение. Больше ему не надо прятаться за креслом. Теперь место в братстве положено ему по праву. Его взгляд на маленького худого человечка разом изменился: Дон Мимино только что единой фразой заткнул всем рот, доказал неизменную живость ума и подтвердил свою роль главы клана. Сомнений не было, человек, владеющий таким оружием, непобедим. Для Уоррена отныне ничто не будет таким, как раньше, и речи нет о том, чтобы упустить заключенную в словах силу и хитрость. Он быстро выучился искусству резюмировать мир в одной-двух коротких фразах, схватить смысл, задать перспективу.