Жажда справедливости. Избранный - Кунцевич Алексей. Страница 24

«Это не Морозов, — подумал тут Серебряков, — тот бы открыл сразу». А вслух сказал:

—К Морозову.

Человек в комнате что-то промычал непонятное, громко прокашлялся,  и сказал более внятно:

—Его нет.

—А где он?— нетерпеливо спросил Виталий.

—Не знаю. Сказал, что в шесть вернется. Зайдешь?— И замок в двери щелкнул.

—Да нет, пожалуй. В другой раз. Спасибо,— ответил Виталий, явно обрадованный тем, что не в общежитии встретится с Морозовым. Он решил подождать того рядом со зданием возле входа.

Щелчок,— и дверь вновь заперли.

Вахтерша даже не шевельнулась, когда Серебряков проходил мимо; она спала.

На улице совсем стемнело. Виталий взглянул на небо: оно было усыпано звездами. Между тем, однако, темно не было; луна заливала своим светом все вокруг. Температура сильно упала. Виталий с наслаждением вдыхал морозный воздух.

Ждать пришлось довольно долго. Время уже было почти половина седьмого, когда Виталий услышал громкий разговор со стороны входа в столовую. А затем показались и две тени. Идущие о чем-то спорили, а точнее сказать,— ругались. Мужской голос явно принадлежал Морозову; его Серебряков узнал сразу. А вот голос девушки показался ему только знакомым. Виталий отошел в тень навеса над крыльцом здания.

—Оставь меня,— говорил Морозов. Голос его был не низким и не высоким, но каким-то простуженным.

—Ты же сам мне сказал,— отвечала моляще девушка.

—Ничего я не обещал.— Морозов собирался шагнуть на крыльцо, но девушка его ухватила за рукав и повернула лицом к себе. Тут ее лицо осветилось луною, и Виталий узнал ее.

«Бог мой,— мысленно воскликнул он,— с ней-то чего случилось?» Но он не успел подумать над этим, как Морозов в злобе прошипел ей:

—Убирайся, шлюха!

Девушка размахнувшись врезала ему по щеке. И достаточно сильно, так, что голова мотнулась в сторону. Девушка собиралась ударить еще раз, но не успела— Морозов схватил ее за руки и дернул к себе, сказав:

—Катись к черту. Не приставай больше. Я тоже могу вдарить.

Девушка вырвалась и зарыдала.

Серебряков не выдержал и вышел из-под тени. Морозов уставился на него, явно удивленный. А девушка замолчала. Тут же повернулась и пошла обратно.

Морозов открыл было рот, чтобы что-то сказать, но тут же рассмеялся со словами:

—Я мог бы догадаться, куда она отправится. Пришел требовать ответа? Катись, а то я по стенке тебя размажу.

Мимо них прошло несколько человек в общежитие. Становилось людно. Виталий предложил:

—Отойдем.

—Да пошел ты!..— сказал Морозов.— Вали отсюда!

—Боишься?— спросил Виталий.

Морозов развернулся очень быстро и врезал бы Серебрякову в челюсть, но тот едва уклонился.

—Ты,— сказал Виталий, снимая перчатки и отступая к футбольной площадке,— видимо о себе большого мнения. «Дон Жуан», жалкий ублюдок!

—Конец тебе,— сказал Морозов, наступая, и матерно выругался. Они уже были за металлической сеткой, когда Серебряков остановился.

Морозов снял куртку и бросил ее недалеко. Серебряков же так и стоял одетым. Морозов повернулся к нему. И открыл рот. Виталий стал наступать.

—Это…— проговорил Морозов,— фокус?— Глаза Виталия горели синим холодным светом; Серебряков стал страшен. Черты его исказились, глубокие морщины поползли по потемневшему вдруг лицу, глазные впадины стали глубже, клыки удлинились, и Морозов увидел лик смерти.

—Тебе было невдомек, что ты совершаешь гнусный поступок, ты надеешься на свои силы. Ты посягнул на честь девушки. Но слава аду, что она направилась со своей проблемой ко мне! Так что ты слаб сейчас, как младенец. Мне, собственно плевать, что физически ты сильнее меня. Тебе и в страшном сне не может присниться, какою силой обладаю я.

Голос Серебрякова стал хриплым и каким-то глухим, причем со звуками изо рта вырывалось какое-то шипение. Каждое слово молотом отдавалось в мозгу противника.

Отступающий Морозов никак не мог понять, что стало с Серебряковым.

—Стой,— приказал Виталий. Тот тупо повиновался. Расстояние между ними было около трех метров. Серебряков взмахнул правой рукой, след за ладонью осветился, а Морозов неожиданно почувствовал сильное удушье, будто бы кто-то сжимал его глотку. Он схватился за горло. Отступая назад, споткнулся, но не упал, а уперся спиной в сетку ограждения.

—Ну, что, великий любовник,— засмеялся страшно мучитель,— где теперь твоя сила, гнусная мразь?

Михаил понимал, что все это сверхъестественно, но пока не страх отражался на его лице, а сильнейшее удивление.

Удушье стало невыносимым, и Морозов захрипел. Серебряков взмахнул еще раз так, будто он это сделал железом по железу; воздух осветился искрами, раздался скрежет. Морозов перестал держаться за горло и сжал голову. В его ушах поднялся невероятный гул, казалось— кто-то кричал в его голове. Кровь застучала в висках, не хватало воздуха, а в мозгу гудели слова: «Ты, ничтожество! Низкая, мерзкая тварь! Умри же!» Перед глазами запрыгали огоньки. Морозов медленно подался вперед, сделал несколько шагов. А Виталий, видя, что его усилия приносят желаемые плоды, выбросил руки в стороны и взмахнул ими ладонями вверх. Он чувствовал каждый элемент окружающей реальности. Поддаваясь какому-то неистовому искушению сокрушать всё вокруг, Серебряков засмеялся дьявольским громовым смехом, который Морозов смутно различил среди какофонии звуков. Поднялся ветер, взметнувший снег и сбивший сосульки с крыши общежития. Морозов почувствовал страшный удар в грудь, и его по воздуху швырнуло в сетку ограждения. Она затряслась, с нее посыпался лед, а со стоявшего рядом дерева на землю полетели сломанные ветки. Морозов упал на спину и стал давиться кашлем. Из уголка рта струйкой потекла кровь.

Неожиданно боль отпустила, немного погодя, вернулась ясность, Морозов открыл глаза: над ним стоял успокоившийся Серебряков. Глаза его уже не светились. На голове шапки не было, а волосы развевал ветер.

Мучитель встал на колено, наклонился над лицом Михаила.

—Смотри,— произнес он,— смотри внимательно! Ты смотришь в лицо своей смерти! Горе тебе! Вечное горе!

Морщины на лице чудовища вдруг пропали, дьявольская маска исчезла.

—Ты всё понял?— спросил Виталий так, будто сообщал который час. Он был холоден и спокоен.

—Да... Д-д-да...— При каждом звуке будто бы Морозову втыкали нож в горло. Он опять закашлял и приподнялся на локтях.

—По этому счету ты заплатил не полностью, но черт с тобой. Всё равно твоя мерзкая душонка тебя погубит. Я не знаю, что ты сделал с Викой. Могу только догадываться, но попробуй подойти к Наташе,— догадайся, что с тобой будет. Просто так уже не отделаешься. И никто меня не остановит.

—Т...т...т-ак ничего же я ей не сделал?—кашляя, говорил Морозов.

—Но ведь попытался. Сделай ты больше,— сказал Виталий, опускаясь близко к лицу его,— я бы тебя убил. Отдыхай.

Серебряков слегка дотронулся до лба Морозова пальцами правой руки, и тот потерял сознание, ударившись головой об лед. Виталий поднялся, отыскал сбитую ветром, который уже утих, шапку и пошел в сторону метро «Победа».

Он ничего не чувствовал, кроме омерзения и отвращения к своему сопернику, даже жалел, что с ним связался. «Я чуть было не убил его,— думал Виталий.— Но разве это поможет мне, чтобы она на меня смотрела другими глазами? Ведь она об этом никогда не узнает; Морозов никогда никому не скажет, что с ним было. Ему не поверят, да и не такой уж он человек, чтобы жаловаться. Надобно отдать ему должное: поражения принимать он умеет. Да-с, дорогой друг, поступок, который ты сейчас совершил, ничем оправдать нельзя, кроме, как жаждой мести. Наташа не любит меня и вряд ли ее отношение когда-нибудь изменится. Я для нее только лишь хороший друг, не более. Впрочем, может статься, что она и допустит некую близость, но сомневаюсь, что это можно будет назвать любовью, скорее ее толкнет на это чувство благодарности». Предаваясь таким вот безрадостным мыслям, наш герой шел по улице.

Может быть, дорогой читатель упрекнет меня в бесчувственности моего героя. Однако, спешу заметить, месть— это порою единственная мера, способная хоть как-то утешить. Ведь дурной поступок, как бы о нем не жалели впоследствии, ничем загладить нельзя; нельзя избавить пострадавшего от последствий. Можно только заставить забыть. Но память, господа,— весьма дурная в большинстве случаев вещь; она способна запечатлеть многое, а то многое всплывает иногда в самый неподходящий момент. И даже раскаяния иногда бывает мало. Тем более, что раскаяние не есть лучший способ загладить вину.