Мумия, или Рамзес Проклятый - Райс Энн. Страница 3

Печально только одно: Алекс влюблен в Джулию. На самом деле деньги не имеют никакого значения для них обоих. Планы на будущее строит, как водится, только старшее поколение.

Эллиот перегнулся через позолоченные перила, вглядываясь в грациозно кружащиеся в танце пары, и на мгновение заставил себя отключиться от гула голосов и вслушаться в сладкую мелодию вальса.

Но тут снова заговорил Рэндольф Стратфорд. Он уверял Эллиота, что на Джулию надо лишь оказать легкое давление. Стоит Лоуренсу замолвить словечко, его дочь тут же даст согласие.

– Дадим шанс Генри, – повторил Рэндольф. – Он всего неделю в Египте. Если Лоуренс возьмет инициативу в свои руки…

– Но зачем это Лоуренсу? – спросил Эллиот.

Молчание.

Эллиот знал Лоуренса лучше, чем Рэндольф. Эллиот и Лоуренс. Никому на свете не было известно, что именно связывало этих мужчин. Давным-давно в Оксфорде, во времена беззаботной юности, они были любовниками, а через год после окончания колледжа провели вместе целую зиму на юге от Каира, в плавучем домике на Ниле. Потом жизнь, естественно, разлучила их. Эллиот женился на Эдит Кристиан, богатой американской наследнице. Лоуренс превратил «Судоходную компанию Стратфорда» в настоящую империю.

Но их дружба не прерывалась. Много раз они проводили отпуск вдвоем в Египте. Они по-прежнему могли ночами напролет болтать об археологических находках, об истории, о древних развалинах, о поэзии – да вообще о чем угодно. Эллиот был единственным человеком, который по-настоящему понимал, почему Лоуренс удалился от дел и уехал в Египет. Эллиот завидовал ему. И тогда же между ними произошла первая размолвка. Ранним утром, когда винные пары улетучились, Лоуренс обозвал Эллиота трусом – из-за того, что тот остается жить в Лондоне, в мире, который не стоит для него ломаного гроша и не приносит никакой радости. Эллиот в ответ назвал Лоуренса слепцом и тупицей. Ведь Лоуренс богат – такое богатство Эллиоту и не снилось. И к тому же Лоуренс вдовец, и дочь у него умная, с независимым характером. А у Эллиота жена и сын, которые ежедневно нуждаются в его помощи: он должен постоянно заботиться о поддержании приличествующего их положению уровня жизни.

– Я хочу сказать, – упорствовал Рэндольф, – если Лоуренс захочет, чтобы эта свадьба состоялась…

– И захочет расстаться с крошечной суммой в двадцать тысяч фунтов? – перебил его Эллиот. Вопрос был произнесен мягким и вежливым тоном, но все равно прозвучал грубовато. Однако это не остановило Элиота. – Через неделю Эдит вернется из Франции. Она обязательно заметит, что ожерелья нет. Ты знаешь, она всегда все замечает.

Рэндольф не ответил.

Эллиот негромко засмеялся, но не над Рэндольфом, и даже не над самим собой. И уж конечно, не над Эдит, у которой было не намного больше денег, чем у Эллиота; к тому же львиная их доля вложена в столовое серебро и драгоценности.

Возможно, Эллиот засмеялся потому, что музыка настроила его на легкомысленный лад; а может, он растрогался при виде Джулии Стратфорд, танцующей с его Алексом. А может, потому, что ему уже надоело изъясняться эвфемизмами и полунамеками. Умение быть дипломатичным покинуло его вместе с жизненной стойкостью и ощущением незыблемости бытия, которыми он наслаждался в юности.

Теперь же с каждой новой зимой его суставы слабели все больше и больше; он уже не мог пройти и полумили, чтобы не начать задыхаться от сильной боли в груди. Что с того, что в пятьдесят пять лет волосы его совсем побелели – он знал, что это его не портит. Расстраивало – тайно и глубоко – другое: он не мог ходить без трости. И это было только началом тех «радостей», что ожидали его впереди.

Старость, слабость, беспомощность… Хорошо бы Алекс женился на миллионах Стратфордов, хорошо бы он сделал это поскорее!

Внезапно он почувствовал усталость и какое-то беспокойство. Легкие, веселые мелодии начали раздражать. Вообще-то, он безумно любил Штрауса, но сейчас музыка заставила его волноваться.

Ему захотелось объяснить Рэндольфу, что он, Эллиот, давным-давно совершил непростительную ошибку. Что-то сломалось в те долгие египетские ночи, когда они с Лоуренсом бродили по узким улочкам Каира, когда, хмельные, ругались в каюте катера Лоуренс ухитрился прожить свою жизнь подвижником; он совершал поступки, на которые другие люди просто не способны. Эллиот же плыл по течению. Лоуренс сбежал в Египет, в пустыню, к храмам, к тем ясным звездным ночам.

О боже, как же он соскучился по Лоуренсу! За последние три года они обменялись всего лишь стопкой писем, но их взаимопонимание от этого не ослабело.

– Генри взял с собой кое-какие бумаги, – сказал Рэндольф, – небольшую часть фамильных акций. – Глаза у него были настороженные, очень настороженные.

И снова Эллиот чуть не расхохотался.

– Если все пойдет так, как мне хотелось бы, – продолжал Рэндольф, – я выплачу тебе все, что задолжал. Даю слово, что не пройдет и шести месяцев, как эта свадьба состоится.

Эллиот улыбнулся:

– Рэндольф, свадьбы может и не быть. К тому же не факт, что это решит наши с тобой проблемы.

– Не говори так, старина.

– Но мне нужно получить эти двадцать тысяч фунтов до того, как вернется Эдит.

– Конечно же, Эллиот, конечно.

– Знаешь, ты должен раз и навсегда сказать своему сыну «нет».

Рэндольф глубоко вздохнул. Эллиот не стал продолжать. Как никто другой, он знал, что Генри портится день ото дня, что дальше шутить с этим нельзя. Переходный возраст позади, парню давно пора перебеситься. Но Генри Стратфорд всегда был таким, с гниловатым нутром. А Рэндольф человек неплохой. Это трагедия. И Эллиот, горячо любивший своего собственного сына, сочувствовал Рэндольфу.

Опять слова, целый водопад слов… «Ты получишь свои двадцать тысяч фунтов». Но Эллиот не слушал. Он снова смотрел на танцующие пары – на своего послушного, добродетельного сына, который страстно нашептывал что-то Джулии, хранившей на лице неизменное выражение упрямой решительности, причин которой Эллиот никогда толком не мог понять.

Некоторым женщинам нужно улыбаться, чтобы казаться привлекательными. Некоторым женщинам лучше поплакать. Но Джулия излучала очарование, когда была серьезна, – может, благодаря ласковым карим глазам, изгибу губ, не таившему никакого лукавства, нежным и гладким, как фарфор, щекам.

Гордая, пылающая решимостью, она была неотразима. А Алекс, со всем своим жениховством, со своей навязчивой страстностью, казался рядом с ней не более чем партнером по танцу – одним из тысячи элегантных молодых людей, которые могли бы точно так же вести ее в вальсе по мраморному полу.

Это был вальс Штрауса «Утренние газеты», и Джулия любила его. Она всегда любила его. И сейчас ей вспомнилось, как когда-то она танцевала этот вальс со своим отцом. Тогда они привезли домой первый граммофон и вальсировали в египетском зале, и в библиотеке, и в гостиных – она и ее отец; танцевали до тех пор, пока сквозь жалюзи не пробился первый утренний свет и отец не сказал:

– Хватит, дорогая. Больше не могу.

Сейчас музыка убаюкивала, навевала грусть. Алекс все говорил и говорил, как он любит ее, а у Джулии в душе зрел страх – она боялась сказать что-нибудь резкое.

– Если ты хочешь жить в Египте, – с придыханием говорил Алекс, – и раскапывать мумий со своим отцом, ну что ж, мы поедем в Египет. Мы поедем туда сразу же после свадьбы. А если ты захочешь вести кочевую жизнь, я разделю ее с тобой.

– Ну да, – ответила Джулия, – это ты сейчас так думаешь. Я знаю, ты говоришь от чистого сердца, но, Алекс, пока я просто не готова. Я не могу.

Невозможно видеть его жгучее нетерпение. И так же невозможно обидеть его. Ведь Алекс в отличие от многих других не был ни расчетлив, ни хитер, ни коварен. Он стал бы интереснее, будь в нем хоть какой-нибудь, хоть маленький порок. Высокий, стройный, темноволосый, он слишком походил на ангела. В его живых карих глазах светилась простая, наивная душа. В свои двадцать пять лет он был нетерпеливым и невинным мальчишкой.