Обнаженная. История Эмманюэль - Кристель Сильвия. Страница 30

Я не справляюсь со своей тоской, с тем непрерывным ожиданием, которое — крест для всех актеров. Когда я не играю сама, то иду смотреть, как снимают других. Хюго появился ненадолго. И уехал, сказав, что здесь холодно. Хюго отдаляется, он устал от компании моего шофера, ему тут мало места. Он хочет вернуться к своей поэзии, и я позволяю ему это, меня тоже относит в сторону. Это правда.

Вадим проявляет внимание, он мягок и обаятелен, смешной поневоле, он любит праздники, он приглашает меня, я соглашаюсь, я следую за ним.

Меня совратили. Я сообщаю Хюго о своем внезапном увлечении. Разорваться надвое я не могу. Мы соблюдаем дистанцию.

Вадим совсем некрасив, он высокий, трогательный, и его нежность так нужна мне. Видеть, как он, привстав, разворачивается на своем «Фиате-500» или разглаживает на себе богемные шмотки, — неподражаемое зрелище. У него легкий характер игрока, притворная скромность. Улыбка счастливчика, слегка подернутая печалью, сразу располагает к себе, вызывая порывистую материнскую нежность к этому большому славянскому ребенку; обаяние и есть его самый надежный талант. Женщины любят Вадима, снимаются у него — прошлые и будущие его возлюбленные, всегда красивые. Сопутствующая такому легкомыслию нестабильность животворна. С этим искрометным человеком ничто никогда не будет однозначным.

Я с удовольствием проведу с ним время. Буду приходить на съемки, опьяненная новорожденной связью, не зная, что из этой связи выйдет. Будущее не так важно мне, как наслаждение мгновением. Вадим — человек наслаждения.

Наш роман продолжается и после окончания съемок, что бывает редко. Обычно связи длятся только съемочный период, как мимолетные отпускные интрижки, возникающие тогда, когда распорядок жизни лимитирован. Чувство одной «большой семьи», разделяемое кинематографистами во время съемок, не может утолить одиночества и тоски артиста. Мимолетные романы тут неизбежны, они — катализатор процесса.

У Вадима никогда нет денег. Если они у него появляются, он тут же все спускает. Знаменитость без гроша в кармане, обычное дело. Вадим — азартный игрок. Игра для него — больше чем хобби, это способ жить. Вадим кипит идеями. Он уговаривает нас инвестировать в общество лошадиных скачек — туманный проект, от которого меня удерживает моя голландская практичность.

Японская фирма настойчиво добивалась моего согласия стать кофейной нимфой — рекламировать продукцию определенной марки. Обычно я отклоняю предложения такого рода, но на сей раз обещанная мне сумма одержала верх. Я соглашаюсь при условии, что рекламный ролик снимет Вадим, нищий гений. Японцы смиренно поддаются на мои уговоры. Я переживаю годы небывалого успеха. «Нет» мне говорят крайне редко, весь мир кажется согласным на все. Головокружение от успеха.

Вадим просит, чтобы съемки проходили в Сен-Тропезе, потому что весной там всегда стоит чудесная погода.

— Сама увидишь, в это время года там краски ярче некуда, все так сияет, как нигде больше!

Льет как из ведра в этом Сен-Тропезе, который я вижу впервые в жизни. Небо — плотное, угольно-черное и однообразное — висит так низко, что его можно пальцем тронуть. Потоп, будто при конце времен, обрушивается сверху и повергает японцев в шок. Чудовищное ненастье, какого мы не ждали, вкупе с театральной печалью японцев пробуждает во мне, а также в торговце небесной голубизной, радостное веселье, которое не иссякнет до самого конца съемок. Мы проводим время в барах, ожидая, пока выглянет солнце. Много пьем, подкармливая нашу легкомысленную веселость и нашу легкую влюбленность, такую приятную. Ожидание тщетно, муссон из ряда вон выходящий и опасный. Японцы предлагают арендовать яхту и снять все в кабине. Чтобы раскачивать судно с берега, создавая иллюзию плавания в открытом море, мобилизована вся группа. Внутрь иллюминатора помещен прожектор — это напоминание о солнце Сен-Тропеза. А я в легоньком платьице, несмотря на холод. Делать дюжину глотков кофе для съемок нет никакого желания. В мою чашку нальют черного рома. Чтобы имитировать клубы пара, поднимающиеся от чашки свежезаваренного кофе, специально наймут курильщика. Я не перестаю хохотать. Японцы относятся с вежливым пониманием. Ну и ладно. Это были радостные дни в моей жизни.

Вадим рассказывал мне о кино, он знал секретные коды этого сложного мира. Он любил историю, происхождение разных стран, народов и искусств. Он восполнял пробелы в моем образовании.

Вадим — это сама радость жизни, посвященной работе и полной легкой и стыдливой грусти. У него всегда был наготове целый букет идей, проектов, большинство из которых так и повисало в воздухе. Мне нравилось быть нежной с этим мужчиной без постоянного жилья, игроком и фантазером, равнодушным, как ветерок, который поласкает и умчится прочь.

Наш роман не пережил проливных дождей Сен-Тропеза. Мы расстались спокойно, просто сказав друг другу «пока». Он ускользнул, а я вернулась к себе в Париж и вновь обрела Хюго.

Мое отсутствие, кажется, не слишком его огорчило. Хюго снова в своем мире изящных искусств, весь в друзьях, фланирует между Францией и своей Бельгией. Он занят самим собою, творит, самовыражается. Мой сын почти всегда рядом со мной, в путешествиях, на съемках. Когда я занята, приходится нанимать кого-то, кто присматривал бы за ним, и мне часто помогают мать и сестра.

Мое дитя — надежная крепостная стена, мой якорь, нить, на которой балансирует вся моя жизнь.

У Хюго интерес к Артуру возникнет позже, когда тот начнет говорить, утвердит себя и проявится как независимое и мыслящее существо. Хюго, в отличие от меня, совсем не умиляет детство, нежный возраст. Этот период жизни не будит в его памяти никаких трогательных воспоминаний. Ценность жизни — только в отличии от других, в автономности, а также — в качестве добавки к этому — в высоких личных качествах. Хюго не любит возраста, когда человек еще не самостоятелен, слабенек и только создает себя.

Моя любовь к сыну инстинктивна, непосредственна, в ней нет ничего рассудочного. Что это — инстинкт матери или просто жажда любить, отдавать себя, не рассуждая ни о чем?

Уходящая любовь — грустное зрелище. Я думала, моя любовь к Хюго бессмертна. Я могла усомниться в Господе Боге, но не в любви. И вот я констатирую: любовь ушла. Уже нет необходимости видеть Хюго так часто, биение сердца не учащается, а тот, кого я любила, потерял свое всеохватывающее влияние на меня, утратил излучение, которое освещало мою жизнь и снова возвращалось к нему. Любовь уходит, медленно, уверенными шагами. Любовь человеческая, которая живет, слабеет, заканчивается. У нее свой цикл, своя продолжительность жизни. И вот финал, который казался мне невозможным, мягкое расставание.

Мы еще не говорили друг с другом о разрыве. Мы тянем, стараемся быть вместе, у нас ребенок, мы пытаемся обрести новое равновесие, существуя не так близко друг к другу. Это похоже на прозябание.

Я буду «Алисой, или Последним бегством» в фильме Клода Шаброля.

В начале съемок, когда только-только приехали в Таиланд, Алиса напоминала мне Эмманюэль в стране чудес. Стараясь уменьшить солидность роли, выглядеть простодушнее и не забывать о мечте, я рассказываю журналистам, что «Эмманюэль» — вот была «Алиса в стране чудес»…

Клод Шаброль предлагает мне сыграть смерть Алисы — таинственную сюрреалистическую оду, вопрошание на пути к смерти и то волнующее мгновение, что ей предшествует. Я еще и вдохновительница смерти: Моки, Шаброль… Желание и смерть проникают друг в друга? Желание так невыносимо, что лучше бы его убить?

Клод интересный, он гурман, придирчив, хитрец, притвора. Любит казаться изысканным и грубым одновременно. Я продолжаю совершенствовать свой французский. Слышу, как он чуть ли не после каждой фразы кричит: «Ну, по рукам!» — когда надо бы сказать «до свидания».