Обнаженная. История Эмманюэль - Кристель Сильвия. Страница 31

«По рукам»? Как странно это звучит.

— Что значит: «Ну, по рукам»? — спрашиваю я у Клода.

Он от души смеется и пользуется моментом, чтобы добавить живости в радостный процесс съемок.

— Это семейное выражение, такое эмоциональное, оно означает… «до свидания»!

Оригинально. Должно быть, одно из диалектных выражений, которые мне доводилось слышать в разных уголках Франции.

В конце дня, когда пора устало разбредаться по домам, я расцеловываюсь с коллегами — актерами, техработниками, ассистентами, — простодушно бросаясь этим новым выражением, гордая оттого, что владею французским и могу говорить совсем по-свойски. Теперь вместо равнодушного «До завтра!» я скажу задорно: «Ну, по рукам!» Кто-то от души хохочет, некоторые изумляются. Красивый осветитель отвечает: «Охотно!» — а моя гримерша, почтенная супруга и мать, потрясена. Никто не осмеливается посвятить меня в подлинный смысл этих слов. Каждый вечер Эмманюэль кричит возбужденной группе: «Ну, по рукам!» — а та по слезинкам на глазах у Клода Шаброля понимает, откуда я взяла это выражение. Что ж, логично: на то она и Эмманюэль, чтобы вместо «до свидания» говорить: «Ну, по рукам!» Во всяком случае, я подтвердила свой имидж.

И только гримерша относится все враждебнее к моей невольной фамильярности. Однажды вечером она не выдерживает:

— Но, в конце концов, что у вас за манера разговаривать?

— Простите, а что?

Я много смеялась, прежде чем расстаться с этим выражением, уже успевшим стать крылатым в съемочной группе. Прощаясь с Клодом, слащавым извращенцем, я не преминула сказать это в присутствии его супруги.

Шарль Ванель, Жан-Луи Трентиньян, Андре Дюссолье, Жан Карме, Мишель Галабрю, Мишель Лонсдаль, Жан-Пьер Марьель, Жерар Депардье, Мишель Пикколи… Как он прекрасен, список моих коллег по работе. Браво, артисты! Я познакомилась с созданиями хрупкими, сложными, одаренными удивительными способностями. Мне посчастливилось жить рядом с талантами. Я освоила ремесло прямо на съемочной площадке, скромно, с немым восторгом наблюдая за ними.

Валерьян Боровчик, снявший «Аморальные истории», предлагает мне сильную — может быть, самую мою любимую — роль в фильме «Уличная женщина», созданном по роману лауреата Гонкуровской премии Андре Пьейра де Мандьярга. Валерьяна тревожат эротические фантазмы, он склонен к фетишизму. Я играю роль проститутки.

Я никогда не продавала свою сексуальность, а просто умело подражала другим, понаблюдав за их сексуальностью. И тем не менее у моего тела есть цена. Мой тариф черным по белому указан в контрактах. У моего тела плавающая рыночная стоимость.

Хюго от души поздравляет меня с новой ролью, я его удивила. Я довольна своим новым опытом. Но фильм не имеет успеха. Его показывают только в малых залах для «клубной публики» — звучит красиво. Меня там мало кто видел. Жаль.

Хюго теперь не бывает на съемках. Во мне растут тоска и одиночество. Об одиночестве надо забыть — или его необходимо прорвать. Меня все больше тянет к шампанскому, оно стало частью моей работы. Я не должна испытывать в нем недостатка — для шика. Согласно контракту, Сильвия Кристель пьет «Периньон». Изысканность, непревзойденное качество, высочайшая цена, на которую я тоже претендую. Бывают дни, когда сладость шампанского перестает мне нравиться. Требуется коньяк. В сумочке я ношу конфетки на перечной мяте, очень едкие. Я быстро-быстро сосу эту травяные бомбочки. Как грызун, кривлю рот, прежде чем начать играть. Сильно концентрированная мята выедает мне ноздри, глотку; свежий, кисловатый воздух просверливает все извилины, ударяет в голову и подстегивает. Мотор!

Съемки стали для меня местом мелкого распутства. Я еще молода, я сознаю, что́ делаю, но я переступила черту. Я слишком рано начала расплачиваться за успех, за скандалы, за отличие от других. Платила натурой и стала разменной монетой. Я подарила свое тело и потеряла его. На съемках, где я среди своих, я пью и забываюсь, мне весело. Я — заводила нового танца, ритуального хоровода любовников: первый ассистент режиссера, продюсер, кинозвезда… Актеру легко обольщать. Шарм — ходовой товар в кинематографе. В 1970-е годы сформировался прекрасный анклав между цензурой и СПИДом. Сексуальная свобода была тогда настоящей.

Я констатирую силу своей притягательности, и мне не надоедает все время упражняться в ней, проверять ее. Обольщая, я осознаю свое влияние, свою значительность. Это возбуждает меня — жить, просто вызывая желание, нарушая правила хорошего тона, играя.

На съемках «Рене Тростинки» Франсиса Жиро Жерар Депардье, весельчак и обжора, добивается от меня любовного признания. Зрелище весьма забавное. Я подстегиваю его чувство, оно меня устраивает: быть желанной и осязать желание, жить в нем, чтобы творить его.

Частью интриги стал и Мишель Пикколи. Франсису приходится потрудиться, чтобы укротить обе эти сильные натуры. Возможность веселых импровизаций заложена уже в сценарии, и с уважением к тексту отношусь только я, увлеченно вызубрившая его наизусть.

Мишель — страстный, талантливый, изумительный мужчина. Он приглашает меня поужинать. Прихожу к нему в номер отеля, и он выходит ко мне голый до пояса, просит еще несколько минут, чтобы привести себя в порядок. Это чисто актерское свойство, «прифуфыриться» свойственно не только женщинам-актрисам. Удивляюсь, увидев, какой густой и темной шерстью покрыта у него грудь. Он смотрит на меня, не говоря ни слова, вдруг хватает зажигалку и, глазом не моргнув, поджигает на себе все волосы. Комната наполняется запахом паленого мяса, а он с хохотом убегает в ванную.

Жерар и Мишель — артисты, которым неведомы границы дозволенного, они вне всяких норм.

Ни один из этих фильмов «в классическом стиле» не имел успеха. Это расстроило меня, немного обидело. Я снималась одетой, а меня предпочитали видеть голой. Я заговорила, а меня предпочитали немую или в дубляже. Понимаю, что публика, находясь под сильным впечатлением от «Эмманюэль», хотела продлить интимные грезы и сохранить меня именно такой: обнаженным символом, эротической фантасмагорией.

Ролан Топор — друг Хюго и блистательный художник. Он проявляет свой талант во всех видах искусства: рисует, лепит, пишет стихи, работает обозревателем в журнале «Хара-Кири», сочиняет сценарии для Полански… Он человек свободный и такой многогранный, что его трудно свести к чему-то одному. Его творческие способности всеобъемлющи, безбрежны. Он автор того блестящего, остроумного рисунка, который был сделан по заказу организации «Международная амнистия»: простыми штрихами изображен в профиль красивый человечек с миндалевидными глазами. Его голова вращается на вертикальной шее и может сгибаться по невообразимому перпендикуляру. Обнаженное, уязвимое горло. На выдающийся вперед подбородок человечка давит тяжелый молоток, и из-за этого голова опрокидывается, точно у деревянной куклы. Человека лишили слова путем репрессивного физического насилия. Образная сила подкупает своей гуманностью. Молоток разбивает челюсть, но черты лица не теряют притягательности. Человечек почти улыбается: это мирное противостояние, твердое и решительное. Его лицо изуродовано, но вскоре оно снова принимает прежнее выражение.

Смех Топора эхом доносится до меня из бесконечности. Уже десять лет как он умер, а я все еще слышу его смех. Это был не просто смех, но крик, движение души — такое же сильное, как его слова и его искусство.

— Я хочу научиться рисовать! — самоуверенно заявляю я.

Топор смеется, он всегда смеялся. Он не издевается, он откликается, говорит, что это правильно, что я должна самовыражаться, чтобы освободиться. Он приглашает меня пообедать в его квартире-ателье на парижских холмах. Готовит сам, изысканное вино в изобилии.