Под скорбной луной - Одден Карен. Страница 8

Стоя на лестнице, где нашли погибшего мужчину, я скользнул взглядом по реке. Солнце уже скрывалось за кромкой темной воды, однако обычный лондонский день все еще продолжался: десятки судов спешили по своим делам, стремясь к портам назначения.

В принципе, труп могло принести к Ист-лейн течением — смотря сколько часов назад произошло убийство. Не исключено, что тело приплыло даже из Уайтчепела. Уж не связано ли это происшествие с недавно произошедшими там случаями насилия? С другой стороны, мне приходилось сталкиваться и с более необычными совпадениями.

Глава 4

Завершив составление рапорта, я покинул Уоппинг и пошел мимо лондонских доков в направлении Слоун-стрит, где на перекрестке с Хэкфорд находился паб «Гусак и гусыня». В памяти всплыли те деньки, когда мы с Пэтом Дойлом, разжившись несколькими заработанными в порту шиллингами, заглядывали сюда на огонек. Мы обходили стороной такие заведения, как «Английская жемчужина» или «Барабан и чертополох», расположенные по соседству, а здесь ирландских докеров ждал радушный прием. Стены зала с низкими потолками были украшены ржавыми мечами; над камином красовался кельтский крест. Подхватывая фривольные напевы посетителей, мы с Пэтом после пары пинт чувствовали себя настоящими мужчинами, ирландцами, принадлежащими к дружному сообществу. С сожалением признаю, что мне нравилось, когда из заведения выпроваживали англичан.

Жизнь на доках была нелегкой. Начальник порта, Смитсон, обычно нанимал нас с Пэтом вместе — знал, что вдвоем мы осилим вчетверо больший объем работ, чем отдельно взятый портовый рабочий. И все же наши достоинства не мешали ему обходиться с нами как нельзя хуже. Если оказывалась свободной хромоногая тачка с болтающимся колесом, она обязательно доставалась нам, причем на целый день. Попытавшись заняться ее ремонтом, мы немедленно получали штраф за простой. Порой тачки нам не выдавали вовсе, и мы с Пэтом таскали грузы на своем горбу. Иногда лопались поврежденные тюки с чаем; понятно, кто оказывался крайним. Мы с Пэтом в основном держались наособицу, хотя и подружились с несколькими ирландцами постарше, которых начальство нанимало регулярно. Выполняли свою работу, на рожон не лезли, никому не мешали, и все же Смитсон нередко обзывал нас чертовыми ирландскими недоумками. Подобные случаи заставляли меня здорово нервничать, потому что Пэт каждый раз порывался сбросить с плеч мешок — так чесались кулаки. Приходилось ему напоминать, что деньги нас интересуют куда больше, чем месть Смитсону. Мне и самому осточертело такое отношение, однако выбора у нас не было.

Именно в доках я понял, что значит быть ирландцем в Лондоне, ибо в сплошь ирландском Уайтчепеле мы с предубеждением не сталкивались. Когда в Ирландии наступили голодные годы, мои родители, как и сотни их соотечественников, отплыли из Дублина в Ливерпуль. Вдоль берегов реки Мерси образовалась достаточно крупная диаспора, и англичане там почти не встречались.

Отец, хороший мастер по серебру, в Ливерпуле работы по специальности не нашел — таких умельцев там было не счесть, — и они с мамой переехали в Уайтчепел. В Лондоне в то время царили антиирландские настроения, так что синеглазого брюнета по фамилии Корраван, говорившего с типичным акцентом графства Арма, нанимать никто не разбежался. Мама меня в их дела никогда не посвящала, но отец занялся тем же, чем и многие соотечественники. От своего ремесла он не отказался, просто стал фальшивомонетчиком. Штамповал в каком-то подвале пенсы с шиллингами, и ночью, когда появлялся дома, от его одежды исходили едкие пары. Умер отец, когда мне исполнилось три года, и я его толком не помнил. Впрочем, запахи прогорклого жира и масла, а также горький привкус цианида отложились в моей памяти навсегда.

В процессе едва ли не первого расследования во время службы в Ламбете я наведался в один дом и мигом признал характерный душок, который был знаком мне не хуже, чем аромат чая, хмеля или лука. Только тогда до меня дошло, чем зарабатывал на жизнь отец.

Предубеждение против ирландцев меня порой бесило — ведь на самом деле мы нападок в свой адрес не заслуживали. Четыре года назад два ирландца швырнули зажигательную бомбу в детский приют известного филантропа Барнардо. Так диаспора приняла решение парламента, запретившего ирландцам основывать собственные детские дома. На следующее утро на улице подле приюта лежали тела двадцати шести детишек. Фото напечатали все лондонские газеты. Несколько месяцев после этого безобразного происшествия я просто сгорал от стыда. Не мог смотреть людям в глаза.

И все же неправильно чесать всех ирландцев под одну гребенку. Тяжело было читать желчные статьи в лондонской прессе. Со временем я научился откладывать газету, едва заметив в ней хоть малейший намек на подобную злобу, однако, порой перечитывая воззвания «озабоченных граждан» и «истинных англичан» от первого до последнего слова, хотел уяснить, в чем еще нас хотят упрекнуть. Потом понял, что печатное слово может стать ядом. Не могу сказать, что о нас с каждым разом говорили все хуже, просто мерзких заметок становилось все больше. Так и не смог забыть заключительные строки одного письма — наверное, настолько они были нелепыми: «Ирландцы — осадок на дне бочки. Хуже них нет ничего. Они убивают наших отцов, насилуют наших сестер, пожирают своих детей. Им что кровь, что картофель — все едино. Одно слово — дикие звери».

Ни к одному из знакомых мне соотечественников этот пасквиль отношения не имел. Положив ладонь на ручку двери «Гусака и гусыни», я твердо знал, что найду здесь ирландцев, играющих в карты и поглощающих обычную человеческую пищу.

Толкнув дверь, я поприветствовал девушку за стойкой бара и спросил, появлялся ли О’Хаган.

— Пока нет, — покачала головой она. — Обычно приходит около восьми.

Я заказал пинту эля и выбрал стол в углу зала, где нас никто не подслушал бы, к тому же отсюда хорошо просматривался вход. Через полчаса дверная ручка крутанулась. Судя по тому, как осторожно приоткрылась дверь, прибыл не кто иной, как О’Хаган.

Он почти не изменился. Может, чуть прибавил в весе да лицо стало еще более мясистым. Впрочем, он всегда был мужчиной крупным, потому и не казался слишком толстым. Те же суровые темные глаза, привычно просчитывающие слабости и потребности собеседника. Кстати, в юности, когда О’Хаган появился в порту, присматривая себе новых бойцов для боксерского клуба, я этой его особенности не уловил. Тогда мне польстило, что выбор его пал на меня. Каким же я был глупцом…

Глянул он на меня с той же ухмылкой, что и тринадцать лет назад. Только сегодня О’Хаган напал не на восемнадцатилетнего юнца в поисках заработка. Мне от него ничего нужно не было, хотя имелся один вопрос, на который я предпочел бы получить прямой ответ.

Симус О’Хаган подошел к стойке бара, заказал пинту и проследовал к моему столу. Остановился, рассматривая меня.

— Корраван…

— Здравствуй, О’Хаган, — кивнул я и, грея в ладонях кружку эля, указал на стул напротив.

Сейчас мне требовался ясный ум, потому кружка все еще была наполовину полна.

Он сел и бросил на меня оценивающий взгляд.

— Выглядишь неплохо.

Я кивнул.

— Где сейчас, в Уоппинге?

— Пока да. — Я сделал глоток. — Колин сказал, что ты хотел поговорить. У меня не так много времени, надо еще кое-куда наведаться.

О’Хаган грузно откинулся на стуле, и тот скрипнул под его весом.

— Слышал об убийствах в Чепеле? Одного человека положили на Бойд-стрит, другого — на Фолгейт.

Бойд находилась через один перекресток от жилища Дойлов, так что, видимо, речь шла о том погибшем, которого упоминала Элси. Фолгейт была немного дальше. Я вспомнил заметку, которую читал сегодня в пабе, где говорилось о пожаре в одной из лавочек. Впрочем, название улицы там не фигурировало, ничего не говорилось и о жертвах.

— Пока не слыхал.

За соседним столом раздался взрыв смеха, и взгляд О’Хагана метнулся к группе гуляк.