Это было недавно, это было давно... - Кунин Владимир Владимирович. Страница 4

И он отомстил! Он пришел на четвертую встречу сморкающийся, простуженный, простреленный сырым трамвайным холодом и сказал:

— Вы уж извините, что так получилось, но наш шеф... Наш шеф сказал, что вам не стоит читать в кадре. Будто вас как писателя почти никто не знает, и нет смысла читать разные отрывки... Лучше вам рассказать что-нибудь из своей биографии. Или, предположим, — что привело вас в литературу...

«...и лучше выдумать не мог»!!!

Да, этот мальчик положительно не ведал силы своего удара...

Мало того, он принес собственноручно написанный текст выступления ровно на шесть минут, который Виталий Петрович должен был выучить наизусть и прочесть от своего имени.

Дома Виталий Петрович прочитал этот текст и твердо решил воспротивиться жестокому мальчику.

— Черта с два я буду читать твой текст! — бормотал он в ярости. — Черта с два!..

Но для того чтобы выполнить свою угрозу, нужно было по меньшей мере написать собственный текст. И Виталий Петрович впервые за долгое время сел за пишущую машинку.

Он сел за машинку и спустя сорок минут понял, что сочинить ничего не может. Во-первых, потому, что он все время думал о впечатлении, которое должен произвести на знакомых, так прекрасно подготовленных к его выступлению. А во-вторых, потому, что ему самому до зубной боли обрыдла его «яркая биография»!..

Его биографию уже столько лет пихают во все дырки, как только о нем заходит речь. Она и «интересная», и «разносторонняя», и еще черт знает какая, и такую биографию ну просто грех не вспомнить, у кого такой биографий нет!

Виталий Петрович уже и сам раз пятьдесят выступал перед читателями со своей биографией. Его от нее уже давно тошнит. Он ею обожрался, как, говорится, «по самое некуда». И ведь никто не хочет пошевелить мозгами и сообразить, что человек, обладающий такой биографией (чтоб ее!), должен быть очень несчастным... Потому что нет ничего более противного и несостоятельного, чем разносторонний дилетантизм. Виталий Петрович ведь до сих пор с величайшим напряжением открывает для себя крохотные «амерички» и в муках постигает то, что мальчик-редактор просто усвоил из лекций еще на втором курсе университета...

Итак: Виталий Петрович сидит за машинкой — текста нет, а сам он, оказывается, уже давно думает, где бы достать хоть немного деньжат, чтобы вернуть долг одному знакомому художнику и дотянуть до выплаты аванса на студии научно-популярных фильмов.

Стоп! Стоп!.. Нужен текст! Нужен милый, раскованный шестиминутный текстик, из которого было бы ясно и ежу, какой Виталий Петрович обаятельный, талантливый, как он умеет подмечать то, мимо чего другие проходят, даже не пошевелив бровью, и какая же у него интересная, яркая и увлекательная биография...

У-у-у, стерва, эта биография! Так и прет, так и лезет!.. Никакой биографии!!!

Значит, так. Нужен текст. Нужны три машинописные странички... Ну что за мерзавцы на этом телевидении? Ну почему они не дают ему прочесть хоть маленький отрывочек из повести? И текста никакого не нужно было бы...

И все-таки текст он написал. Не на три, а на полторы странички, но написал. Он разыскал один журнал пятилетней давности, где было напечатано интервью с ним и несколькими так называемыми интересными людьми. Молодежные журналы обожали эту рубрику.

Он вспомнил, что в тот день мотался по всей Москве, нигде не успел перекусить и примчался прямо в редакцию этого журнала, когда все собравшиеся уже сидели за круглым столом и в поте лица своего вели «непринужденную» беседу.

На столе стояли коньяк, минеральная вода и чудесные маленькие апельсинчики с кроваво-красной мякотью. Коньяк пился под девизом: «Все люди — братья, а уж редакторы и литераторы — тем более».

Однако братья-редакторы, видимо, твердо помнили установку Главного: «Непринужденность, непринужденность и непринужденность...» — и поэтому почти ничего не пили, чтобы встреча, упаси Бог, не получила какого-нибудь другого направления. А братья-писатели пили какими-то птичьими порциями, чтобы не ляпнуть чего лишнего.

Голодный и измученный, Виталий Петрович не сразу разобрался в обстановке и навалился на апельсинчики с коньяком. Потом выпил чашечку кофе и снова немного попил коньяку. И закусил апельсинчиком. А уж апельсинчик запил коньяком...

От этого он совсем перестал хотеть есть и стал разглядывать одну младшую редактрисочку, которая поняла установку Главного впрямую и стала так закидывать ногу за ногу, что на несколько минут у всех мужчин сел голос.

Но Главный редактор, к сожалению, это заметил и сделал почти неуловимое движение двумя пальцами. И буквально через секундочку кто-то из-за двери попросил на минуточку эту редактрисочку. И ко всем вернулась непринужденность. И все стали давать интервью...

Вот это интервью Виталий Петрович и перекатал из того журнала. Не целиком, конечно, со значительными купюрами и незначительными добавлениями — но перекатал. Оно было как раз для телевидения.

Виталий Петрович твердо помнил, что был тогда не очень трезв, когда давал это интервью (тоже мне закуска — апельсинчики!), и очень непринужден. А телевидение хлебом не корми, а непринужденность — вынь да положь! Так что с этим у Виталия Петровича было все в порядке.

Так ему и на репетиции сказали:

— Очень хорошо! Очень непринужденно!.. Но вот про это говорить не нужно, а про это упоминать не стоит — сейчас это не ко времени, как вы сами понимаете... И фамилии эти называть ни к чему. А так все очень хорошо и непринужденно!

Кроме всего, оказалось, что Виталию Петровичу отпущено не шесть минут, а восемь. Что резко повысило у него настроение. Понравился ему и режиссер передачи — круглолицый говорливый человек. Он был похож на веселого санаторного культработника, у которого есть друг шеф-повар, а есть и друг — замминистра. Он и вас может в два счета сделать своим другом. Вы и глазом моргнуть не успеете, как начнете нуждаться в нем. И хотя его болтливость будет постоянно вас раздражать, вы и дня не сможете прожить без его болтовни. Вот такой он человек.

На передачу Виталий Петрович пришел в прекрасной замшевой курточке из свиной кожи. Помнится, в Варшаве в шестьдесят девятом году эта курточка слопала у Виталия Петровича все деньги, полученные им за издание его повести на польском языке. Повесть была небольшой, но Виталию Петровичу казалось, что денег должно было хватить и еще на что-нибудь. Но то ли в то время там переводные повести были не в цене, то ли замшевые курточки дороговаты, но за это замшевое чудо пришлось доплатить из других денег. И эту курточку Виталий Петрович безмерно любил...

... Он сидел в своей прекрасной замшевой курточке за жидким телестоликом, а две телекамеры глазами сорока приятелей и бог знает какого количества телезрителей (говорили, что передача «идет на Союз») разглядывали его в упор. Виталий Петрович с трудом сдерживал нервную дрожь и думал: достаточно ли непринужденно он выглядит?..

Уже в самом начале передачи произошла маленькая накладка. Поэт очень тепло представил Виталия Петровича, вкратце коснувшись его яркой биографии (чтоб она лопнула!), и сделал Виталию Петровичу приглашающий жест рукой. В полной растерянности Виталий Петрович тупо решил пожать ему руку. Но поэт вовремя отдернул ладонь, и Виталию Петровичу ничего не оставалось, как своей рукой-сироткой сделать такую миленькую глиссаду и начать говорить.

Между ним и поэтом лежали часы, и Виталий Петрович честно поглядывал на них, чтобы не перебрать отпущенной ему тележизни. К третьей минуте он разговорился; С его точки зрения, он блистательно играл и непринужденость, и оживление, и непосредственность — все, что так необходимо телевидению...

Вдруг на шестой минуте рядом с камерой появилось некое анемичное существо лет девятнадцати, с наушниками на голове и какой-то радиохреновинкой на впалой грудке. Пронзительно глядя на Виталия Петровича, существо скрестило лапки над головой, и Виталий Петрович понял, что нужно заткнуться.

И заткнулся, успев сказать только финальную фразу своего выступления, которая теперь абсолютно не вязалась со всем тем, о чем он говорил на протяжении пяти с половиной минут. Тем не менее опытный в таких передачах поэт трогательно поблагодарил его и предоставил слово старому писателю-педагогу.