Это было недавно, это было давно... - Кунин Владимир Владимирович. Страница 5
Оставаясь в кадре, Виталий Петрович чувствовал себя так, словно у него реквизировали родовое имение. Но не выгнали оттуда совсем, а оставили при имении в должности дворника: мгновенно слетели все заботы, диапазон функций снизился до минимума, дышать стало в десять раз вольготнее, но гордость была попрана, самолюбие уязвлено, и жить больше не хотелось.
Когда же передача окончилась и все вышли в коридор, из аппаратной спустился режиссер-говорун и сказал, что все было прекрасно, все было непринужденно, а лично Виталию Петровичу нужно было наплевать на безгрудую помрежиху и говорить весь свой текст полностью. Потому что все равно «двух минут недобрали»... И вообще он будет счастлив провести с ними как-нибудь еще одну такую передачу.
В это время около них появился низкорослый человек в длинном драповом пальто с серым каракулевым воротником и в такой же серой каракулевой шапке. Он снял шапку и привычным жестом уложил редкие потные волосики слева направо. Он даже не уложил их, а как-то пригладил, приклеив.
— Ну как? — спросил этого человека режиссер.
— По-моему, все прекрасно! Вы знакомы, товарищи?
Человек с каракулями вяло пожал всем руки и представился. Это и оказался тот самый телевизионный «шеф».
— Чего же там «прекрасного»? — кисло сказал он режиссеру. — Вы что же, не предупредили товарищей о внешнем облике на телевизионной передаче? Вот, например, товарищ... — Он показал на Виталия Петровича. — Товарищ выглядел в кадре так, словно только что из-под автомобиля вылез.
— Позвольте, — растерянно сказал поэт, руководитель областных писателей. — Это прекрасная модная куртка...
— Я не знаю, что у вас там «модное», — презрительно прервал его каракуль. — Среди художников там или артистов, может, и модно ходить в таких, извините, штуках... Нравы, как говорится, в ваших кругах свободные...
И он вдруг рассмеялся. И Виталий Петрович понял, что рассмеялся он только для того, чтобы не расплескать весь свой гнев, все свое презрение, клокотавшее в его душе и раздиравшее его мозг. Гнев, ненависть и презрение к этим щелкоперам с их никчемными, смутными делишками, которым он вынужден предоставлять драгоценнейшее эфирное время на болтовню. Эх, его бы воля!..
Он смеялся, а у него от ненависти к Виталию Петровичу и его действительно потертой замшевой курточке подрагивали нижние веки и белели твердые складки у рта.
«Ах, какой сильный и страшный человек! — думал Виталий Петрович. — И на каракуль он имеет больше права, чем кто бы то ни было. Потому что он — искренен. Наверное, если бы ему разрешили поставить меня к стенке за эту замшевую курточку и расстегнутый воротничок, он ловко и споро отправил бы меня на тот свет, а потом дома лег бы в кровать и, справив унылый супружеский обряд, счастливо заснул бы с сознанием исполненного долга...»
... Потом, уже сидя в стареньком «Запорожце» Виталия Петровича и медленно плетясь сквозь грязную снеговую слякоть за широкой троллейбусной спиной, все трое растерянно острили, а старый писатель тяжело вздыхал и очень просил поэта «этого так не оставить».
Поэт что-то туманно обещал и грустно поглядывал по сторонам.
А Виталий Петрович вел машину тихо и осторожно, словно сел за руль после долгой и тяжелой болезни...
ГОСПОДИ, КАК ЖЕ ДАВНО ЭТО БЫЛО!..