Завет воды - Вергезе Абрахам. Страница 71

Мастер идет рядом с тронувшимся поездом; вагон пока ползет как улитка; он огорчен, видя ужас на лице Филипоса.

— Не волнуйся, мууни. Все будет хорошо, обещаю тебе! — И еще долго машет вслед, даже когда рука его воспитанника давно скрылась из виду.

Мастер Прогресса едва не плачет, ему хочется кинуться следом за поездом. Все существо его разрывается надвое, и это не имеет никакого отношения к Филипосу. Одна его половина, лучшая, всей душой жаждет прыгнуть в этот поезд и вернуться к жизни клерка В-Том-Что-Некогда-Было-Старой-Доброй-Ост-Индской-Компанией. А другая — одинокая фигура с поникшими плечами и в штанах, которые он уже не может застегнуть, — стоит в унынии на пустынном перроне, в компании бродячего пса, не в силах представить возвращение домой.

Закрывая глаза, он чувствует запах кожаного переплета бухгалтерских книг Того-Что-Некогда-Было-Старой-Доброй-Ост-Индской-Компанией (это название он предпочитал «Постлетуэйт & Сыновья», от которого язык сломать можно). Для сына бедного рыбака, закончившего только среднюю школу, получить должность клерка уже было выдающимся достижением. Они с Шошаммой были счастливы в Мадрасе. Подобно всем малаяли, мечтали, как в один прекрасный день купят участок в родном Земном Раю и вернутся в цветущий зеленый край своего детства, где в каждом дворе ветви клонятся под тяжестью бананов и буйно растет ка́ппа [162]. По пятницам они с Шошаммой ходили на Марина-Бич, сидели на песке, прислонившись друг к другу, и даже держались за руки. Когда мимо проезжала тележка с лотерейными билетами, они всегда покупали один и возносили молитвы. А вернувшись домой, неизменно занимались любовью, и волосы Шошаммы пахли соленым бризом и жасмином.

Когда Шошамма получила наследство, супруги даже не обсуждали, что делать дальше. Они выиграли в свою лотерею. Он уволился, они попрощались с друзьями и переехали в Парамбиль. Программа «подъема деревни» не дает ему скучать, но он тоскует по суете мадрасской конторы, по брокерам и агентам — англичанам и местным, — которые вечно толклись там. Он был винтиком в механизме мировой торговли и рассказывал восхищенной Шошамме о событиях дня. И конечно, никогда не упоминал о Блоссом, стенографистке англо-индианке в цветастых платьях с узким лифом, которая многозначительно улыбалась ему. Блоссом открывала двери его воображения. О, чего только не вытворял его разум! В моменты близости с Шошаммой он иногда представлял, как Блоссом нашептывает ему всякие непристойности, потому что их с Шошаммой интимная жизнь происходила в гробовом молчании. А сейчас, в Парамбиле, даже Блоссом померкла. Фантазию трудно поддерживать вдали от ее источника, так же как выигрыш в лотерею не приносит вечного счастья.

«География — это судьба», — любил приговаривать его босс, Дж. Дж. Гилберт. Мастер Прогресса полагает, что, скорее, «География — это личность». Потому что Шошамма из Мадраса, которая перед его возвращением со службы принимала ванну, жевала бутон гвоздики, надевала свежее сари и украшала прическу цветками жасмина, уступила место Шошамме из Парамбиля, в бесформенной чатта и мунду. Пропала соблазнительная полоска обнаженной талии, проглядывавшая между сари и блузкой, одежда больше не подчеркивает ее грудь и ягодицы. В Мадрасе они ходили в церковь лишь изредка, а теперь Шошамма настаивает, чтобы они являлись на каждую воскресную службу, и вдобавок завела привычку молиться по вечерам. Она все такая же любящая и игривая, но теперь начала вмешиваться в деловые вопросы, которые прежде всегда оставляла на его усмотрение. Сначала по мелочам, вроде отмены его распоряжений пулайанам. А тут не так давно он вернулся из Тривандрама и обнаружил, что Шошамма продала весь урожай кокосов торговцу Куриану. Мастер Прогресса был ошеломлен, обижен и зол, но сдержался. Решил наказать жену молчанием. И вдруг на следующий день вышел указ о запрете создавать запасы продовольствия и цены на кокосовые орехи резко упали, застав врасплох Куриана и многих других, а вот они сами благодаря Шошамме отлично заработали. Это было простое везение и вовсе не оправдывало ее действий. Той ночью он, все так же храня молчание, по привычке потянулся к жене. Они занимались любовью очень часто, на самом деле почти каждую ночь, и уж непременно по субботам и воскресеньям. Жена всегда занимала привычную позицию, и Мастер полагал, что это означает готовность, если и не страстное желание, с ее стороны. Но в ту ночь, когда он нежно потянул ее за бедро, Шошамма не перевернулась. Он потянул еще.

— Это все, что у тебя на уме? — сонным игривым голосом пробормотала она, не поворачиваясь к нему. — У нас двое детей, уж точно можно закончить с этим.

Он сел в кровати, уязвленный словами, которые были не прелюдией и вообще никакой не шуткой! Это что, выходит, все эти годы она страдала от секса с ним? Нарушив молчание, Мастер с негодованием обратился к спине жены:

— Значит, долгие годы я беру на себя инициативу в исполнении супружеских обязанностей, как и предписывается в Послании к Коринфянам, а теперь в награду меня называют развратником?

Она не реагировала, и это привело Мастера в неистовство.

— Если ты так к этому относишься, тогда попомни мои слова, Шошамма, отныне я не буду искать близости!

Жена медленно повернулась, внимательно посмотрела на него, напуганная угрозой, — ну или ему так почудилось.

— Да, клянусь перед лицом Мар Грегориоса, что никогда не начну первым. Отныне, Шошамма, ты сама должна будешь приставать ко мне.

Она, кажется, удивилась, а потом ласково улыбнулась и проговорила:

— Аах. Вала́ре, валаре спасибо.

Большое, большое спасибо. И произнесенное по-английски «спасибо» сделало ее сарказм еще обиднее. Жена отвернулась и уснула.

Он сразу же понял, что совершил чудовищную ошибку, Шошамма ведь никогда не начинала первой их любовные игры. А с ее нынешним христианским благочестием никогда и не начнет! Он глаз не сомкнул, меж тем супруга спала сном праведника. Утром Шошамма с улыбкой наливала ему кофе. Если она и чувствовала себя виноватой, то никак не подавала виду.

Его добровольный обет безбрачия, длящийся уже больше года, подобен преддверию смерти. Со временем чувства к супруге ожесточились, но желание никуда не делось. В своих снах Мастер следует плотскими тропами. В часы бодрствования вся его энергия уходит на «подъем деревни».

Сейчас, когда поезд уносит вдаль частицу его души, Мастер чувствует, будто расползается по шву, и на сердце у него неизмеримая тяжесть. Разве может один лишь «подъем деревни» поддержать его дух? Даже если в один прекрасный день махараджа дарует ему титул, разве это облегчит боль? Неужели лучшая часть его жизни позади?

Недалеко от станции его внимание привлекает табличка, прибитая к пальме около канала. Под написанными от руки буквами пририсована грубая стрелка: കള്ള്. Калл-у́х. Тодди. Он идет в направлении, указанном стрелкой, вдоль канала, вдоль поблескивающей зеленым воды, пока не видит лачугу, скрывающуюся в высоких тростниках, с точно такой же надписью, словно потту на ее деревянном лбу. В полумраке заведения Мастер пьет в одиночестве, впервые в жизни. Когда у мужчины дома все в порядке, ему нет нужды шляться по забегаловкам. Он делает длинный глоток из бамбуковой чашки. В тодди нет ничего нового. Но сегодня днем, к его изумлению, мутно-белый напиток превращается в волшебный эликсир, который восстанавливает душевное равновесие, облегчает страдания. Как будто с той досадной ночи с Шошаммой на его груди лежал камень размером со слона. А сейчас в сумрачном кабаке этот камень, увлажненный тодди, соскальзывает. И в тот же миг Мастер понимает, что влюбился и что не для всякой любовной связи нужен другой человек.

глава 40

Клеймо изгоев

Когда Филипос открывает глаза, уже утро и они с грохотом несутся мимо запруженных людьми и машинами железнодорожных переездов в пригородах Мадраса, вдоль мощеных дорог и приземистых домов. В любую сторону, сколько хватает глаз, небо и горизонт и не видать ни одной кокосовой пальмы. Палитра Мадраса в одной-единственной гамме: почва коричневая, асфальтовые дороги покрыты коричневой пылью, а побеленные здания имеют коричневый оттенок. Здесь, кажется, вообще нет ни реки, ни каналов. Локомотив громыхает через городской тоннель, свист усиливается, и вот они вползают в похожее на ангар пространство Центрального вокзала, город в городе. Носильщики в красных тюрбанах сидят на корточках у края перрона, их носы, в дюймах от движущихся вагонов, неподвижны. При звуке свистка они запрыгивают, как мартышки, в купе, не обращая внимания на пассажиров, бросаются на багаж и скалят клыки друг на друга.