Завет воды - Вергезе Абрахам. Страница 86

Они погружаются в забытье под таинственной, укрывающей от всего завесой, распростертой над ними, напоенной их смешанными ароматами. Очнувшись, Филипос вспоминает случившееся, и воспоминание вновь встряхивает его, возбуждая безудержное желание повторить снова и снова. Он ждет, чтобы возлюбленная открыла глаза, и вскоре она выныривает из сонной дымки, не сразу понимая, где же оказалась. Элси, проснувшаяся в своем новом доме, кажется неожиданно уязвимой. Почувствовав ее состояние, он бережно заключает ее в объятия и прижимает к себе. Наверное, ей больно. То, как она приникает к нему, убеждает, что он поступил правильно. Спустя некоторое время Элси чуть отстраняется, смотрит ему в лицо и целует, в ее дыхании вкус сна и его самого. Она что-то шепчет, но Филипос не может прочесть по губам.

— Элси, я не разбираю шепот. Прости.

Она прижимается губами прямо к его уху:

— Я сказала, что не чувствовала бы себя так спокойно ни с кем, кроме тебя. Вот что я сказала.

Она устраивается поудобнее, обнимая его, и они вновь засыпают.

Просыпаются они одновременно. Свет струится сквозь крестообразные вентиляционные отверстия и окна. Ленивый петух кукарекает «Солнце-встало-раньше-меня-ай-я-яй». Слышно звяканье ведра о стенки колодца, скрип ворота и жужжание веревки. Дом пробуждается.

В ямке ключицы поблескивают капельки пота. Их общий запах такой острый, такой чувственный. Филипосу хочется рассказать ей, какой умопомрачительной была ночь, как… Но не существует таких слов. Поэтому он целует ее веки, брови, каждый дюйм ее лица.

— Я хочу, чтобы ты была счастлива здесь, Элси, — шепчет он. — Я исполню любое желание, только скажи… Все, что захочешь.

Даже для него самого слова звучат торжественно. Возвышают его. Милостивый, опьяненный страстью государь, он влюбленно смотрит на свою королеву, ее тонкий нос, вытянутые к вискам глаза, напоминающие изящный овал ее лица. Многие месяцы после их поездки в поезде он вспоминал, что глаза у нее близко посажены, но это лишь видимость из-за того, как они вытянуты к носу, его Нефертити. И память так и не запечатлела толком изысканную дугу Купидона ее верхней губы. Он пьян, опьянен красотой своей невесты, его разрывает от щедрости, как императора Шах Джахана [187], который предлагал выстроить дворец для своей возлюбленной.

— Все что угодно? — сонно повторяет она, руки крыльями вытягиваются в стороны, губы едва двигаются, глаза полуприкрыты. — Как джинн в лампе Аладдина? Уверен?

— Да, все что угодно.

Она приподнимается, опираясь на локоть, поворачивается к нему, ее грудь опускается на его грудь — зрелище при дневном свете настолько поразительное, что если бы она попросила его отрубить себе голову, чтобы продолжать им наслаждаться, он бы тут же согласился. Ее забавляет и радует его внимание; нисколько не смущаясь, она остается в этом положении, чтобы он мог любоваться и дальше. Кожа на груди немыслимо гладкая, кремовая и бледнее, чем остальное тело, пока не переходит внезапно в более темный кружок вокруг соска. Их влечение к телу друг друга, совсем недавно обнаруженное, берет верх над стыдливостью. Школьница на сиденье автомобиля, Юная Мисс в поезде — ныне она его жена, и глаза ее говорят: Смелее, смотри, целуй, трогай…

— Все что угодно. — Слова полны любви и удовлетворенного желания. — И я не имею в виду построить мастерскую. Это мы и так сделаем. Я уже начертил план — расширим южную веранду и накроем крышей. Там хорошее освещение, но как ты решишь. Нет, я имею в виду нечто большее. Отвоевать Святую землю? Победить дракона? — Он нежно гладит ее по лицу.

Она внимательно, с улыбкой разглядывает его, прикидывая. Потом переводит взгляд к окну — и решение принято. Он старается проследить за ее взглядом, увидеть привычный мир ее глазами.

— Я люблю утренний свет. А эта плаву, — указывает она на дерево, с которого на них смотрят плоды размером с детскую головку, — она затеняет комнату. Ты мог бы срубить ее. Вот таково мое желание.

Срубить плаву? Дерево, которое приглядывало за ним, спящим, с самого его детства?

— За ним, должно быть, открывается чудесный вид, — говорит она.

глава 47

Бойся дерева

К вечеру его не будет, дорогая!

Вот что он должен был сказать. А вместо этого растерянно колеблется так долго, что петух успевает прокукарекать еще раз.

— Вот это дерево? — переспрашивает Филипос. И самому тошно от фальшивых интонаций в голосе.

Элси отводит взгляд. Улыбка съеживается, как у ребенка, которому предложили сладости, а потом сразу отобрали. В мире, разделенном на тех, кто держит слово, и тех, кто лишь разглагольствует, она отдала свое тело одному из последних.

— Все в порядке, Филипос…

— Нет, нет, прошу тебя, Элси, милая, позволь мне объяснить. Я срублю его. Обязательно. Обещаю. Но можно ты дашь мне немного времени?

— Конечно, — говорит она.

Но он уже чувствует трещину, шов в их союзе. Если бы можно было отступить. Или она изменила бы желание.

— Спасибо тебе, Элси. Понимаешь, тут такое дело…

Его рассказ «Человек-плаву» вызвал у некоторых читателей своеобразный отклик. Кое-кто из них совершает паломничество к этой плаву, считая историю подлинной и думая, что в ней описано именно это дерево, и как бы ни убеждал Филипос, они остаются при своем мнении. А другие пишут на адрес газеты, просят, чтобы письма поместили внутрь дерева, засунули в его полости — их слова адресованы усопшим душам, которых они пытаются разыскать. Все это побудило редактора заказать фотографию Филипоса под знаменитым деревом.

— Фотограф скоро прибудет. А я пока получу благословение от Самуэля. Понимаешь, он часто рассказывал мне, как они с моим отцом посадили это дерево, когда расчищали участок. Оно было самым первым деревом на плантации. Когда я был маленьким, Самуэль показал мне, как это происходило. «Мы выкопали ямку, положили внутрь один гигантский чакка, целый. Из сотни семян под его крокодиловой кожей пробилось два десятка ростков. Любой из них мог стать отдельным деревом. Но мы связали их вместе, заставив вырасти одним могучим плаву». — Он понимает, что наговорил лишнего.

Из кузни слышно звяканье горшков. Хриплый ворон каркает своей подруге: Только взгляни на нашего идиота-приятеля, открывает рот, когда надо бы держать его на замке.

— Не переживай. И не надо спрашивать Самуэля. Ты не должен…

— Элси, нет! Представь, что дерева уже нет. Что твое желание исполнено. Попроси меня о чем-нибудь, что я могу сделать прямо сейчас, попроси…

— Все в порядке, — говорит она гораздо нежнее, чем он заслуживает, натягивает ночную рубашку на плечи, скрывая от взгляда свою грудь. — Мне не нужно ничего другого.

Она встает, высокая и гордая, застегивает пуговки сверху донизу, пока темный треугольник ее женственности и светлая полоска бедер не остаются лишь воспоминанием.

В дверях она задерживается. Солнечный луч, процеженный сквозь листву плаву, подсвечивает серо-голубые радужки, мерцающие, как графит.

— Но, Филипос… Прошу тебя… пожалуйста, сдержи свое обещание насчет моего творчества.

Он слышит, как Элси болтает во дворе с Малюткой Мол, а потом с Большой Аммачи и Лиззи, у них голоса звонкие, радостные, а у нее пониже, и ее голос легче различать, чем остальные.

Фотограф приехал и уехал, идут недели и месяцы. Каждую ночь, засыпая после любовных ласк, Филипос обещает себе отдать тайное распоряжение Самуэлю, чтобы его прекрасная жена проснулась в море света и поняла, что муж — человек слова. Элси, кажется, и не вспоминает про дерево. Эта тема никогда не возникает. Но Филипос не может выбросить ее из головы.

По радио звучит джаз в исполнении дюка [188] из Америки по имени Эллингтон. Филипос сидит у самого приемника, Элси — рядом, делает наброски. Он подглядывает, что рождается на ее странице, — он сам, склонившийся над радио, волосы падают ему на глаза. Дрожь пробегает по телу — от гордости за нее, но еще и от беспокойного чувства, которое не решается назвать. Рисунок льстит Филипосу — энергичные линии подбородка и тонкие линии, очерчивающие губы, пухлые и чувственные. Но сознательно или невольно она ухватила и его замешательство, его сокровенные страхи. Он, ущербный смертный, вовсе никакой не император Шах Джахан и не джинн — он карлик рядом с ее талантом; он больше не уверен в себе и ищет способ оставаться с женой на равных, быть достойным ее.