Лев Толстой - Труайя Анри. Страница 28

Уже в «Детстве» Толстой невероятно отчетливо продемонстрировал умение написать психологический портрет, кажется, небрежно набросанными физическими чертами. Достаточно воспроизвести жест, подчеркнуть деталь одежды, чтобы чудесным образом оказалась освещена душа. У каждого из его героев своя атмосфера, элементы которой трудно определить, но которая делает их так непохожими друг на друга. «Кто не замечал тех бессловесных отношений, проявляющихся в незаметной улыбке, движении или взгляде между людьми, живущими постоянно вместе: братьями, друзьями, мужем и женой, господином и слугой, в особенности когда люди эти не во всем откровенны между собой. Сколько недосказанных желаний, мыслей и страха – не быть понятым – выражается в одном случайном взгляде, когда робко и нерешительно встречаются ваши глаза!» [133] – писал он.

Со своими бесчисленными отклонениями от сюжета, поэтическими порывами и грузом воспоминаний, «Детство» было книгой одновременно наивной и невероятно новаторской при отсутствии какого-либо к тому стремления, победой души над разумом, искренности над искусственностью, чистого инстинкта над литературной культурой «истинных ценителей». Некрасов не ошибся в своем выборе. Двадцать первого октября 1852 года он написал Тургеневу о своем восхищении, тот, прочитав «Детство» в «Современнике», отвечал 28-го: «Ты прав – этот талант надежный… Пиши к нему – и понукай его писать. Скажи ему, если это может его интересовать – что я его приветствую, кланяюсь и рукоплещу ему».

Воодушевленный Тургенев приносит повесть сестре Толстого Марии, которая живет с ним по соседству. Каково же было изумление родных Льва Николаевича, когда понемногу в этой подписанной только инициалами книге они стали узнавать описание своей семьи. Кто написал эти строки, кто мог знать об интимных подробностях их жизни? Но никому в голову не пришло, что автором может быть Лев, все дружно решили, что это Николай.

Книга пользовалась у читателей невероятным успехом, критики вторили им. За исключением журнала «Пантеон», который посчитал ее милой, но лишенной таланта, пресса говорила о гениальности автора, о том, что давно уже не было произведения столь вдохновенного, столь благородно написанного, проникнутого такой глубокой симпатией к миру, о котором пишет автор, и что после публикации первой книги Л. Н. русскую литературу можно поздравить с появлением превосходного таланта. «Что происходит с русской литературой? Не начала ли она выздоравливать?» – вопрошали критики.

Первые отзывы Толстой получил в ноябре 1852 года, будучи на охоте, и читал в избе, при свете свечи. Его охватила безудержная радость: он лежал на дощатой кровати, рядом с ним были брат и Оголин, читал, наслаждаясь похвалами и тем, что никто, даже эти двое, не подозревали, что все это относилось к нему. Двадцать пятого ноября Лев записал в дневнике: «Прочел критику о своей повести с необыкновенной радостью и рассказал Оголину», 26-го продолжает: «Я хочу, не отлагая, писать рассказы о Кавказе. Начал сегодня. Я слишком самолюбив, чтобы написать дурно, а написать еще хорошую вещь едва ли меня хватит». Он работал над «Набегом», «Романом русского помещика» (который потом станет «Утром помещика»), «Отрочеством», делал наброски других произведений. Его страсть рассказывать была такова, что, казалось, жизни не хватит, чтобы реализовать все идеи, которые переполняли его.

Достоевский, бывший на семь лет старше Толстого, прочитав «Детство», поделился впечатлением со своим другом Майковым: повесть ему очень понравилась, но он считал, что Толстой больше не напишет ничего стоящего, хотя и признавал, что может ошибаться.

Лев пробыл на Кавказе два года, и эта «дикая и свободная» жизнь потеряла для него всю свою привлекательность: кунак Садо и старый пьяница Епишка вызывали скуку, он больше не обращал внимания на казачек, красота которых еще так недавно его пленяла, а глупая болтовня товарищей по службе только усиливала тягу к одиночеству.

В январе 1853 года начался очередной поход на чеченцев, руководимых Шамилем. Толстой, для которого подобные вылазки утратили остроту новизны, видел в них лишь бесполезные и удручающие стороны. «Война такое несправедливое и дурное дело, что те, которые воюют, стараются заглушить в себе голос совести», – записал он в дневнике 6 января 1853 года. В крепости Грозная, где они остановились на отдых перед началом боевых действий, молодые люди сильно пили и много играли: «Все – особенно брат – пьют, и мне это очень неприятно». «Утро безалаберное, вечером пришел Кнорринг пьяный с Гескетом и принес портер, я напился, очутились как-то Тенгинские офицеры и б… Я напился». [134] Ссоры, оскорбления, дуэль… Наконец, Двадцатая бригада вступила в бой: недалеко от Куринска началась серьезная перестрелка, восемь пушек четвертой батареи под командованием подполковника Алексеева разбомбили батарею Шамиля. Горцы отступили, среди русских оказалось только десять раненых. Шестнадцатого и семнадцатого февраля новые сражения, в результате которых были разрушены несколько аулов. Толстой, по его собственным ощущениям, вел себя в эти дни хорошо, надеялся получить Георгиевский крест.

Но 7 марта, накануне того дня, когда все должно было закончиться, его посадили на гауптвахту, так как, заигравшись с кем-то из офицеров в шахматы, не присутствовал при осмотре батареи бригадным генералом Левиным. На следующий день под звуки барабанов полк отправился на парад, он остался один, в бешенстве, запертый в избе, ненавидя капитана Олифера, который донес на него, и генерала Левина, который вычеркнул его из списка представленных к награждению. Крест ему хотелось «только для Тулы», когда вернется домой. Десятого марта 1853 года это признание занесено в дневник – Толстой глубоко огорчен, что не получил креста.

Раздосадованный, возвращается он в Старогладковскую, чтобы обратиться к генералу Бриммеру с прошением об отставке, в которой ему было отказано. Его постигло еще одно разочарование – «Набег» опубликован в «Современнике» с купюрами, которых потребовала цензура. «Умоляю Вас не отчаиваться ввиду неприятностей, с которыми знакомы все талантливые авторы, – писал ему Некрасов 6 апреля 1853 года. – Без шуток, Ваш рассказ даже в таком виде актуален, очень живой и красивый». Сестра Мария и брат Сергей тоже написали, чтобы поздравить с тем, что считали удачей. Что до тетушки, она восклицала с интонациями прорицательницы, предсказания которой сбылись: «Не я ли поощряла тебя к серьезным занятиям литературой? Не я ли предсказывала, что у тебя будет успех в такого рода произведениях, потому что в тебе есть все, необходимое для хорошего писателя: ум, воображение, возвышенные чувства?»

Эти поздравления не могли заменить Георгиевский крест, но заставили Льва снова сесть за работу. «Пишу „Отрочество“ с такой же охотой, как писал „Детство“, – отмечено в дневнике 22 мая. – Надеюсь, что будет так же хорошо». И уже начинает набрасывать план третьей части – «Юности». Но эти занятия не спасают его от «плотских желаний», на которые он смотрит как на приступ болезни. «Хочу приняться и вступить опять в колею порядочной жизни – чтение, писание, порядок и воздержание. Из-за девок, которых не имею, и креста, которого не получу, живу здесь и убиваю лучшие года своей жизни». [135] Самой желанной для казаков по-прежнему была Соломонида, которая состарилась, но все еще нравилась Толстому, с ней он не робел. Перед другими его сковывала застенчивость. Один из его товарищей при нем сказал красавице Оксане, что Лев любит ее, и тот не смог перенести этого, «убежал и совсем потерялся».

Другое бегство едва не стоило ему жизни. Тринадцатого июня его и Садо назначили сопровождать конвой в Грозную. Конвой двигался медленно, молодые люди неосторожно ускакали вперед и в нескольких верстах от крепости были атакованы чеченцами, восемь из которых пустились за ними в погоню. Но незадолго до того приятели поменялись лошадьми: Льву казалось, что его кабардинка была хороша для рыси, но тяжела для галопа. Садо уступил ему своего коня, очень быстрого, и теперь оказался в незавидном положении. Друг не оставил его, попридержав животное, хотя прекрасно понимал, что быть схваченным для него – верная смерть. Сама мысль спастись в одиночку казалась ему бесчестной. Он махал саблей, Садо потрясал ружьем, которое не было даже заряжено, а сзади приближались стук копыт, свист, крики ненависти. По тревоге выступили казаки из Грозной, и чеченцы отступили. [136]