Ночь, когда Серебряная Река стала Красной (ЛП) - Морган Кристин. Страница 11

Но это был не лед. Это была не грязь.

Это была кровь, кровь старика Старки, и они в ней ковырялись и барахтались!

Спичка Альберта погасла, и Эммет никогда еще не был одновременно так рад темноте и так поражен ею. Он не мог видеть, что было хорошо, потому что он не хотел видеть... но он не мог видеть, что было плохо, потому что...

Один из мальчиков-правдорубов столкнулся с ним. Он почувствовал, как заскользила подошва ботинка, и успел нелепо поинтересоваться, как расстроится его мама, если он придет домой в полном дерьме, а также успел укорить себя за эту нелепость, после чего упал.

Не кувырком, как Коди, за что спасибо дорогому младенцу Иисусу, а как новорожденный жеребенок - на четвереньках, с одной ногой, засунутой вбок под безумным углом, с крепко поставленным коленом и обеими ладонями, скользящими по холодной, липкой влаге...

Холод, все остыло, и он не был уверен, что это более или менее ужасно, чем если бы было тепло!

У него не было времени думать об этом. Какая-то рука вцепилась ему в подмышку и дернула вверх. Другие руки подтолкнули его в спину, хотя он не нуждался в дополнительной мотивации.

Среди всей этой толкотни, криков и воплей Альберт чиркнул еще одной спичкой. Ее трещащий огонек упал на боковую дверцу между дровяной печью и вешалкой с уличной одеждой. Веснушка бросился к ней, задвинул засов, открыл ее, проскочил внутрь и кувырком скатился вниз по твердому грунтовому настилу, приземлившись на кучу грязной соломы, провонявшей собачьей мочой.

Псарня! Собаки! Они забыли о собаках!

Но, как не было слышно ворчливых ругательств только что проснувшегося голоса, так не было и воя, способного поднять ад.

По той же причине. Собаки старика Старки были мертвы, как и сам старик Старки.

4   Мертвые собаки и красные волки   

Они не были такими свиными тушами, как старик Старки, не были распластанными и размозженными, с кишками, разбросанными из ада на завтрак, но они были мертвы, точно. Горло перерезано или шея сломана, судя по виду.

А еще, судя по мерцающему свету спичек, это были не ужасные кабаньи клыки, а покрытые щетиной морды зверей из легенд и кошмаров.

Просто... собаки. Большие, конечно. Громоздкие, уродливые и покрытые шрамами от многих схваток, конечно. Но, тем не менее, все равно, просто... собаки.

Мертвые. Видеть их в таком состоянии было ужасно и грустно, но в данный момент у Эммета были куда более важные дела.

Например, что бы ни ворвалось через парадную дверь дома Старки, которую они оставили незапертой, когда поспешно вошли в дом. Не то чтобы защелка, пусть и хлипкая, имела большое значение.

Еще один яростный рев превратил костный мозг Эммета в желе. Так громко, так близко, внутри этого чертова дома! Доски пола застонали под тяжелым, преследующим их весом. Вся конструкция тряслась, содрогалась и скрипела. Бегущие быки не могли бы произвести большего грохота.

"Там!" Салил указала на лоскут рогожи, висевший над низким квадратным проемом в стене - выходом собак во двор.

Они пошли быстрее, чем могли, шаркая по грязной соломе, отбрасывая в сторону вмятые жестяные тарелки, покрытые остатками последней еды собак, и стараясь не наступать на останки самих собак.

Разъяренный рев приближался. В нем были слова, такие слова, по сравнению с которыми ругань Коди была бы воскресной проповедью, гнусные слова и мерзкие угрозы - я достану вас, маленькие ублюдки! сниму с вас кожу живьем и подвешу за ваши собственные яички, убить моего гребаного брата, да? засуну свои когти в твою задницу и в глотку и вытащу тебя изнутри, подожгу его, сожгу его до смерти, грязные ублюдки, я сожру ваш язык, ваши глазные яблоки, ваше сердце!" - перемежаясь звериным рычанием и рыком.

Мина плакала, Коди пришлось практически нести ее на руках. Спичка Альберта погасла. Возможно, он тоже плакал. Эмметт зацепился рукавом за гнутый гвоздь, торчащий из балки, порвал ткань, поцарапал руку. Он не плакал, только оттого, что был слишком напуган; это было все, что он мог сделать, чтобы перевести дух.

Веснушка дотянулся до рогожи и сгреб ее в охапку, открывая залитый лунным светом собачий двор с крепким забором. Бак-Тут, рванувшийся на свободу, промчался между Эмметом и Альбертом с такой силой, что каждого из них завалило набок, и они упали на мертвых собак. Прохладная, неподатливая на ощупь туша заставила Эмметта вздрогнуть. Он скатился с нее и каким-то образом сел лицом назад, в ту сторону, откуда они пришли.

Как раз в этот момент первая сгорбленная, лохматая фигура спрыгнула вниз по набитому грязью пандусу в тесную конуру. Он приземлился на землю, выглядя слишком большим для тесного пространства и наполняя его угрозой, которой не было даже у собак.

Его вонь была ужасной и дикой, вонь скотобойни сверху - кровь, отбросы, внутренности - смешивалась с чем-то вроде гниющего мяса и чем-то вроде мускуса хорька... и чем-то вроде свежего дыма и жженой шерсти...

Забудь о том, что его костный мозг превратился в желе; костный мозг Эммета был тонким ручейком снежной каши, текущей в его костях. Его мочевой пузырь снова стал горячим и полным, но он не мог его освободить, чтобы спасти свою жизнь, потому что все его мальчишеские органы словно сжались в узел.

Брат, сказало оно. Брат этой твари был тем, на кого он бросил керосиновый фонарь и поджег в огне смерти.

Потом оно напало.

Когти, было сказано там же, и Эммет увидел их как тусклый блеск в темноте. Он услышал, как они режут воздух, почувствовал горячий порыв, когда они пронеслись над ним. Насколько близко, он не хотел задумываться; волосы разошлись, а не сняли скальп с черепа. Изогнутый край жестяной тарелки впился ему в ребра, и он схватил ее с соломы и поднял перед собой, когда когти снова зашипели на него.

Раздался ужасный раздирающий визг, возможно, даже россыпь искр, но его импровизированный щит спас его от удара, который почти выбил его плечи из гнезд. Оловянная тарелка, расколовшаяся на неровное скопление осколков от пирога, вылетела из его рук и с грохотом отлетела в угол. Он снова упал плашмя на солому, запутавшись в мертвой собаке, с которой недавно скатился. Ее матовая шкура была противной и отвратительной на его щеке.

Среди очередного рычания Эмметт был уверен, что снова услышал слова - съешь... свой... гребаный... язык - когда он пытался вырваться из жестких, холодных объятий собаки. Все остальное было потеряно, когда Альберт схватил еще две жестяные тарелки и начал бить ими друг о друга, как тарелками, выкрикивая: "Йаахх! Яааа!". Коди крикнул что-то похожее на "Утка!" и пустил в ход "Мертвый глаз", но куда полетел камешек, Эммет не знал. Он снова перевернулся, переполз через собаку и направился к выходу, где Веснушка все еще держал открытым лоскут рогожи и протягивал руку, чтобы помочь Салил с Миной.

Бак-Тут пронесся мимо них, как порыв ветра, и выскочил на собачий двор, даже не оглянувшись. Эммет увидел, как он бросился к забору, несомненно намереваясь перемахнуть через него и продолжить путь. Но когда мальчик-правдоруб приблизился к крепкому ряду досок, он подался вперед, издав звук "глюк!". Обе его руки взлетели в воздух над головой. Под действием импульса он пролетел расстояние до забора, и там остался, слабо цепляясь за дерево, в то время как его ноги дергались в спазматических конвульсиях.

Чиркнула еще одна спичка, и эта была не Альберта. Вспышка света с шипением пришла снаружи, как будто кто-то держал ее на крыше питомника. Затем она вспыхнула ярче, ярким оранжевым факелом. И в его сиянии показался бедный Бак-Тут, прижатый к забору, как жук в коллекционном ящике. Он был прибит к забору, а из середины его спины торчал конец стрелы с полосатым оперением.

"Индейцы!" закричала Мина.

"Лигам!" Салил тоже закричала, что, как догадался Эммет, было настоящим именем Бак-Тута.