Снег, собака, нога - Морандини Клаудио. Страница 18

Он тоже заметил отверстия во лбу. Это не такие раны, которые наносит лавина. Лавина или обдирает, или ломает, или оставляет без внешних повреждений, других вариантов нет, отверстия, дырочки не предполагаются.

Вскоре оба вновь приходят посмотреть на то, что осталось от тела. Вместе пристально разглядывают отверстия на лбу.

— А ведь это может быть от ружья, — говорит пес.

Адельмо Фарандола пожимает плечами:

— Да от чего угодно может.

— Чем больше я на него смотрю, тем чаще вспоминаю этого славного лесника, который к тебе заходил осенью. Погляди на одежду: это его форма или нет?

От одежды остались одни мокрые, перепачканные землей лохмотья. Лавина разодрала ее на кусочки, изуродовала. Невозможно сказать, была ли это форма, но пес упорствует и доказывает свою версию настойчивым лаем, и старику приходится пинать его куда попало.

Лесник это или не лесник, а Адельмо Фарандола однажды утром решает унести труп из остатков завала и спрятать там, где никто его не найдет. На этот раз он вполне отдает себе отчет в том, что происходит, после того как ночью во снах незнакомец с продырявленным лбом пришел к нему и преследовал его неотступно, как собака.

— Пшел прочь, — бормотал Адельмо Фарандола и пытался изо всех сил убежать, но резвый труп, едва оказавшись сзади, тут же возникал рядом, точно собака, полуголый, почерневший, с проломленным черепом, ясно видными дырками и оравами муравьев на всех конечностях.

— Что такое, что такое? — спрашивает пес, понимая, что Адельмо Фарандола собирается сделать нечто необычное.

— Пшел прочь, — гонит старик, потому что этим утром пес уж больно напоминает ему покойника, который преследовал его всю ночь.

— Не стыдно тебе? — лает пес, внезапно обидевшись.

Адельмо Фарандола берет в хлеву старую лопату, толстую веревку и направляется к завалу. Вскоре он забывает, что труп нужно накрыть покрывалом, и вороны, пустельги, галки и канюки успевают этим воспользоваться еще до восхода солнца. Самые ранние уже сидят на трупе и жадно его клюют. Другие, кто посмелее, отталкивают их клювами, непрестанно отвлекают, чтобы те прервали трапезу и отошли отогнать непрошеных. Более робкие и прилетевшие последними летают вокруг в ожидании, что первые устанут, иногда им удается урвать кусочек, пока остальные машут крыльями. Чуть в отдалении ожидают две худющие лисы, им достанутся только кости.

Адельмо Фарандола отгоняет всех, крича и кидая камни, залезает на небольшой массив льда, оставшийся от обвала, смотрит на мертвеца, которого исклевали и обглодали птицы. Они своей возней сдвинули труп, и сейчас, когда его конечности раскинуты, кажется, что он хочет убежать или броситься в пропасть.

— Вот и ты, — бормочет Адельмо Фарандола.

Освободив его при помощи лопаты от камней, он взваливает труп на спину, обвязав под мышками веревкой. Вытаскивает из ямы, которая образовалась вокруг него, спускается с завала, таща его за собой, а птицы, осмелев, подлетают все ближе, возмущаются, бьют со всех сторон клювами и крыльями.

Сегодня покойник не кажется ему похожим на лесника. Он не похож ни на кого, вообще на человека не похож. Это бесформенный обломок высокого дерева, одного из тех, искривленных ветром с первых дней жизни, держащихся на каменистых склонах чудом, благодаря корневой системе.

— Эй, друг, куда ты его несешь? — спрашивает пес, его обида уже прошла.

— Отсюда подальше.

— Это я понял. Куда именно?

— Не твое дело.

— К приюту?

— Чушь не мели.

Адельмо Фарандолу не покидает одна навязчивая мысль. Он снова и снова прокручивает ее, чтобы не забыть. Ему кажется, что это хорошая идея, даже единственно возможная. Он дотащит труп до старой марганцевой шахты, засунет его в глубины, так глубоко, как сможет. Там его никто не найдет, и птицы тоже не достанут. Только черви, большие чешуйчатые черви, чьи предки окаменели в этой скале, которые, должно быть, все еще живут в недрах горы, пожрут его плоть и кости, и в один прекрасный день труп просто исчезнет.

— Куда ты прешься? Что ты творишь? — надрываются вороны, упорно не желающие оставить его в покое.

Но Адельмо Фарандола не отвечает. Шаг за шагом взбирается он по крутым склонам к старой шахте, задевая камни, которые летят вниз, и хватаясь, когда становится совсем тяжело, за одиночные корни горных сосен.

Пес, снова добрый товарищ, следует за ним. Он понял, что не время болтать, и молчит. Пользуется возможностью обнюхать все и удовлетворенно чихает.

— Зачем ты это делаешь? Разве ты не хотел об этом рассказать? — все-таки спрашивает пес.

— Нет, наоборот, никому об этом рассказывать не надо, — говорит Адельмо Фарандола, присев на подъеме перед последним труднопроходимым участком.

— Но мы же спускались в деревню специально, чтобы рассказать, на прошлой неделе!

— Правда?

— Ну да! Ты сообщил женщине из магазина.

— Не помню.

— А она тебе велела идти в полицию.

— И я пошел?

— Нет, не пошел.

— Хорошо. А женщина мне поверила?

— Сильно сомневаюсь. Она решила, что ты тронулся.

— Прекрасно. Значит, спрячем его, и все.

Вокруг него собрались самые настойчивые птицы.

— Что этот придурок делает? — спрашивают они пса. — Куда он его тащит?

— Вам-то что, — рявкает пес.

— Эй, придурок! Тебя спрашивают! — суетятся птицы вокруг пса, а тот, чтобы отогнать их, хватает зубами воздух.

— Я знаю не больше вашего, — фыркает он наконец. — От вас подальше и ото всех.

— Что за бред.

— У них это называется «похоронить достойно».

— Ну и он достанется подземным тварям? Расточительство!

— Пусть так. А теперь, сделайте милость, убирайтесь.

— Да пошел ты, прислужник!

Адельмо Фарандола сидит молча. Упорные раздумья, кажется, пробудили в нем воспоминание о том, что это он сам выстрелил и попал между глаз человеку, которого тащит за собой. По мере того как он роется в глубинах памяти, той убогой памяти, которая сохранилась у него и в которой все перепутано, он вытаскивает какие-то обрывки воспоминаний. Ему неизвестно, подлинные ли они или просто ложные отголоски, которые мы создаем сами, если вдруг обнаруживаем, что это уже с нами произошло, и смотрим вокруг в замешательстве, не в состоянии понять, где и когда случилось то, что мы помним, но это неопределенное воспоминание настолько ярко, что захватывает дух. Адельмо Фарандола не знает, отыскал ли он это воспоминание в своем спутанном сознании, сочинил ли его сам, основываясь на многократно прокрученных в последние дни мыслях, спутал ли один из своих снов с реальным происшествием или и сейчас спит — и всё лишь невыносимый утомительный сон, после которого он утро проходит в тоске, хотя сам сон уже позабудет. Но вообще-то, да, где-то там, внутри него, есть это незначительное воспоминание, которое иногда проступает так четко, — он берет дробовик и стреляет. Он тысячу раз так делал, стрелял, вот уж точно. Но хотел ли он попасть именно в этого человека, чьи останки волочит сейчас за собой по камням, или то был чертов несчастный случай, — этого он сказать не может.

— Если есть сомнения, лучше убрать его с дороги, — говорит он псу.

— Как знаешь, — отвечает пес. — Но не лучше бы было похоронить его пониже?

— Не уверен. Я хочу его хорошенько спрятать.

— Понял.

— И я знаю где.

Семнадцать

Все, похоже, встает на свои места, по мере того как Адельмо Фарандола с трудом восстанавливает события у себя в голове. Вот и момент убийства, в горах выше, у обломков, где начинаются отвесные скалы, именно там, куда он забирается иногда добыть мяса. Лесник долго за ним гонялся и застал его стреляющим в горного козла или серну. Вот он, выстрел. Кажется, снова звучит в его ушах. Лесник добрался до него, окликнул его, приказал остановиться, положить ружье — откуда-то в его черепной коробке отдается еще эхом этот крик «Стоять!» — или что-то в этом роде, пронзительное «Стоять!», выкрикнутое с какой-то веселой злостью. Адельмо Фарандола обернулся, но ружье не опустил. Он не любит, когда ему приказывают. И не только не опустил ружье, а сжал его еще крепче, навел с вызовом в сторону этого звонкого крика, чтобы посмотреть, осмелится ли тот повторить свое «Стоять!», почти женское, так звонко оно прозвучало. Что делать, мальчик? Кому стоять, недоумок? Это моя долина, вся моя, отсюда и вон дотуда. Кому стоять? Я у себя дома, в этих скалах все, что движется, принадлежит мне. Вот что он мог ему сказать. Адельмо Фарандола повторяет это громко, но про себя и думает — да, именно так он и мог сказать, вот этими самыми словами. Выстрел, дробь летит. Лесник падает, не понимает, что происходит. Взгляд его умоляет позвать кого-нибудь, не бросать его здесь. А Адельмо Фарандола спешно возвращается в хижину, с колотящимся сердцем, запирается там и успешно забывает обо всем, постепенно, с каждым вздохом, и в конце концов этот день становится для него таким же, как все другие, — долгим, неспешным, обыкновенным. Потом меняются времена года, начинаются снегопады, лавины, которые в декабре сходят то тут, то там, и одна из них приносит с собой труп лесника и высиживает его всю зиму и часть весны в холодном и безмолвном гнезде, а потом тает, и он оказывается там, сплющенный ее тяжестью и выстрелами, выложенный на растерзание воронам.