Метель - Вентрас Мари. Страница 10

Коул

Ветер стих, впереди у нас три-четыре часа затишья, прежде чем все начнется по новой. Если эта чертова буря не решит наконец угомониться. Думаю, это последняя буря нынешней зимы, но могу и ошибиться. Со мной мой лучший бинокль, купленный у солдата, который не умел пить. Купленный — не совсем то слово. Уходя, я оставил возле его головы четыре банки пива, а он храпел как волынщик: слишком много выпил паренек. Да сколько бы ни оставил, все равно не сильная компенсация за то, как ему, небось, потом вставили за потерю части экипировки; небось, запомнит до конца дней. Вот так надо учить людей. Я считаю, раз этот бинокль ему купили на деньги из моих налогов, значит, он немного и мой. Ну и что с того, что налоги я, по сути, не плачу. Сюда ни один налоговый инспектор не добирался, не требовал с меня денег, и я никому ничего не должен. Налоги нужны для создания «инфраструктуры», как говорит Бенедикт, а дорогу, которая ведет к моему дому, я сам проложил. Я ни у кого ничего не прошу, вот и у меня ничего не просите, особенно денег. Я пробовал что-нибудь разглядеть, но вокруг все бело, словно землю укрыли большим одеялом. И все же где-то под этим покровом скрываются сокровища и трупы. Бенедикт сидит на камне и глядит в пространство, на него жалко смотреть. Не знаю, что его больше расстраивает: отсутствие мальчишки или собственная беспомощность. Не похоже это на него — не знать, что делать. Он всегда отлично соображал. Когда он был маленьким, то всегда хотел делать все как взрослые, даже если история заканчивалась шишками и порезами. Магнус сделал своим сыновьям по ящику с инструментами размером как раз под детскую руку. Бенедикт брался за дело сразу и делал все споро и шумно, а Томас сначала стоит в сторонке и смотрит, а как поймет, как именно парень пилит или обстругивает доску для какого-нибудь заказа, так идет к ящичку и принимается за работу. Всегда серьезно. Всегда аккуратно. И такой хорошенький, прямо херувим: весь в мелких кудряшках, которые постоянно лезли ему в глаза, но Мод не хотела стричь его коротко. Как это так — херувим упал с неба и приземлился здесь, в чаще леса, но все парни воспринимали это как счастливый знак. Все тосковали по женам и детям, дом остался далеко, а так приятно смотреть на беленького мальчика, который играет рядом… Уж мне-то радости досталось не меньше других.

Бесс

Его нет в доме. Нельзя сказать, что я этого не предполагала, но так хотелось верить, что десятилетний мальчик все же сумеет преодолеть снег, холод и ветер, доберется сюда и будет сидеть тихо и благоразумно, читая «Повелителя мух». Какая же я дура! Все еще надеюсь на хеппи-энды, хотя, сколько ни ищи, в моей жизни успехов мало. Я даже не сумела понравиться Бенедикту, хотя кроме меня вокруг на мили не встретишь женщины и вряд ли ему подвернется лучший выбор. Он смотрит на меня так, словно я не обычный человек, а что-то непостижимое. Если за столом мы нечаянно коснемся друг друга руками, он вздрагивает так, словно считает меня нереальной или бестелесной. Иногда, выпив с Коулом больше, чем следует, он как будто бы смотрит на меня иначе. Взгляд становится глубже, темнее. Я не раз надеялась, что это желание, но дальше поцелуя в шею — в июле, на его день рождения, — дело не пошло. Мы немного выпили за обедом в честь праздника, в голове у меня все как-то затуманилось. Я сидела у озера, завернувшись в махровое полотенце, потому что прекрасно знала, что Клиффорд где-то неподалеку и наверняка пялится на меня. Бенедикт сел рядом. Какое-то время мы ничего не говорили, я могла просто сидеть возле него и слушать, как взвизгивает мальчик оттого, что Коул брызгает на него ледяной водой. Я надеялась, что Коул все-таки свалится в озеро и утонет, и тут Бенедикт наклонился ко мне и поцеловал в шею. Просто чмокнул, как подросток, украдкой, но все же это был поцелуй, от которого он весь вспыхнул и прежде, чем я успела его удержать, прыгнул в воду, скинув футболку и штаны, и тут же скрылся в воде, так что я ничего не увидела, кроме его спины — светлой, какой-то перламутровой, что странно для человека, живущего на природе. Теперь, когда я потеряла мальчика, нечего ждать от него ни поцелуев украдкой, ни прикосновений — разве что он захочет меня придушить. И будет прав.

Бенедикт

Ее звали Фэй Бергер. Профессор сравнительной филологии в Колумбийском университете. Познакомилась с Томасом в начале того же года, когда на улице дул такой сильный ветер и шел дождь со снегом, что она решила переждать ненастье в музее «Метрополитен». В отделе Океании было пусто, кроме одного человека, который так долго и упорно рассматривал полинезийские каноэ, что она не выдержала и спросила, не собирается ли он переплыть на такой лодке Атлантический океан. Он только улыбнулся в ответ, и ее поразили его глаза: карие, с золотыми блестками, как у обсидиана, и лицо с такими тонкими, правильными чертами, даже почти женскими. Его кожа обветрилась и загорела на солнце, как у морского волка. Она сказала, что случилось что-то необъяснимое, она как будто знала его раньше и всегда ждала только его под стеклянным куполом, его спокойствие контрастировало с бьющими в окна порывами снега и далеким воем ветра. Она отвела этого незнакомца домой, в нарушение всех правил безопасности, которым матери учат дочерей, но она уже не была ребенком. Они проговорили всю ночь, она хотела знать, что привело его сюда, на другой конец страны, где он родился, и что он видел на своем пути. Он рассказывал ей о землях засушливых, сменивших земли мерзлые, о зеленых равнинах, сменивших горы, о пустынях и серебряных шпилях городов, о белых, афроамериканцах, мексиканцах, японцах, которые были больше американцы, чем он сам, об именах и звуках, в которых слышался Восток, Азия, Восточная Европа, о еде, приготовленной из чего попало, и овощах, сорванных на рассвете с грядки. Еще он сказал ей то, чего я не знал: он не способен сидеть на месте, лежать, как плод, упавший с дерева, — жизнь лишь бесконечное движение, перемещение на большое или малое расстояние, постоянное продвижение к чему-то новому, к другим местам, другим людям, другим историям. Он сказал, что так долго сидел на одном месте, что сегодня счастлив, даже когда ветер тронет на бегу его волосы или если можно долго ехать на автобусе. Он хотел идти вперед, все дальше и дальше, и никогда не останавливаться. Фэй сказала, что это напоминает бегство, и что, куда бы мы ни отправились, мы всюду тащим груз своих проблем, и что есть другие способы справиться с проблемами, не обязательно пересекая всю страну. Томас расхохотался и ответил, что дома наш отец скорее утопит психоаналитика на дне озера, привязав ему камень к лодыжкам, чем доверит хоть единого члена семьи. Томас не бежал, а искал новые образы, невиданные пейзажи; его разум искал на смену первому удовольствию новое, способное заполнить все свободное пространство и вытеснить все темное и мерзкое в жизни, загнать его в один угол и задавить красотой. Все, что рассказывала мне Фэй о том вечере, казалось мне слишком отвлеченным, абстрактным, я не узнавал собственного брата, но, может быть, нам и не дано узнать кого-то по-настоящему. Я и сегодня не знаю, почему он бежал — от чего? Или к чему? Знаю только, что ни этот город, ни его обитатели не смогли его удержать.

Коул

Когда Бенедикт понял, что буря вроде стихла, он решил пойти домой и взять снегоход. Я сказал ему, что это не умнее, чем искать их пешком, а ну как ветер задует так же сильно, как раньше, и все, что из этого выйдет, — так это загнать машину в канаву. Но с таким же успехом я мог вразумлять осла. Это была не тупость, он по природе совсем не дурак, но тут как будто перестал соображать, что к чему. И вообще похож на черта: щеки побагровели от холода, борода черная, мохнатый, как медведь. Сидит в своей гостиной, куртку и штаны даже не отряхнул от снега, у ног натаяла чертова лужа воды. А сам будто не замечает. Мальчик-то теперь уже наверняка мертв, как пить дать. Жалко, конечно. Сильно он напоминал мне деда и дядю, разве что витал в облаках. Когда Магнус в первый раз открыл мне дверь, я сразу понял, что тут у них не принято спрашивать, откуда ты явился. Ты мог выползти хоть прямиком из ада или спуститься с небес, никакой разницы. Если готов жить в глуши, вкалывать при любой погоде и не скулить, тебе найдется место. Мне это как раз подходило, потому что были у меня на совести кое-какие мутные дела. А не разбив пару-тройку яиц, жизнь не прожить. Родился я в Миннеаполисе, но оставаться там дольше уже не мог. Большие города, где вечно у тебя кто-то на хребте и полно полицейских, которые за всем следят, — это больше не для меня. Города, где никто ничего не забывает и ни на что не махнет рукой. Здесь единственный, кто за всеми следит, так это старина Клиффорд. Это сильнее его, он ничего не может с собой поделать, даже спит с биноклем и винтовкой на случай, если что произойдет. За мной Клиффорд не следит, у нас на этот счет действует молчаливый уговор. Самогонка у него, конечно, редкая отрава, зато наливается даром и развязывает язык. Мы как-то разболтались и сообразили, что не так уж отличаемся друг от друга, хотя и родились в разных местах. Ну и не случайно оказались тут, где можно быть кем угодно и жить как угодно: никто не будет к тебе лезть в печенки. По правде говоря, мы и жили себе тихо-мирно, пока Бенедикт не вернулся вместе с девкой и малышом, и тут, конечно, кое-что в душе зашевелилось. Поневоле вспомнилось прошлое и кто мы такие на самом деле — тем хуже для других.