Метель - Вентрас Мари. Страница 3

Грудь у меня не росла, и бедра были узкие, мальчишеские. Ничего общего с секс-бомбой, хотя уже и не первой молодости. А уже после всего она разом поседела. И стала заплетать волосы в длинную неопрятную косу с концом, желтым от никотина. Она всегда любила наряжаться, прихорашиваться, а тут махнула на все рукой. Какой смысл цепляться за лоскутки ткани или тюбики с губной помадой, когда не хватает главного. Я пыталась забыть прежнюю маму — так же, как всех, кто уже исчез. На свой манер я тоже махнула рукой. Видимо, мы походили друг на друга не только внешне. И все же полностью капитулировать я не могу. Где-то бродит мальчик, а уж его-то я должна спасти. Нельзя же, ей-богу, повторять одну и ту же ошибку дважды.

Бенедикт

Мы вышли от Коула, как два каторжника с кандалами на ногах. Судя по часам, стояло утро, но трудно сказать наверняка, потому что даже неба было не видно. По дороге к дому Коула я все гадал, куда они могли отправиться по такой погоде, хотя непросто угадать, что может взбрести в голову этой парочке. Может, малыш что-то забыл снаружи и решил сходить забрать? Он вечно таскает с собой книжку или Магнусову лупу, которую я ему отдал сразу после приезда: думал как-то заинтересовать его, подсластить пилюлю. Для своего возраста он не очень рослый, но все равно выглядит прямо как профессор на прогулке: вечно очечки на носу и книги под мышкой. Благодаря матери он уже в четыре года умел читать и писать, а в шесть знал все четыре действия и устный счет. Как подумаю, что Коул и сложение-то толком не одолел… Когда малыш начинает со мной разговаривать, я чувствую себя полным дураком. Мама старалась учить нас всему, как в школе, но где мне с ним тягаться. Этот щенок любого положит на лопатки. Я прекрасно понимаю: у него все выходит само собой, он не хочет кого-то унизить. Такой уж он уродился, вот и все. «Высокий потенциал», — сказала его мать. И этот «высокий потенциал» она доверила мне, словно я способен его поддержать и вырастить. Она сказала: «Бенедикт, дай слово, что никогда его не оставишь», а я испугался и ответил, что нельзя от меня этого требовать, я не могу жить в этом душном городе, где стоит вытянуть руку — и точно на кого-то наткнешься, где люди холодней и равнодушней любого из наших. Я сказал ей: «Не проси меня остаться здесь, я здесь подохну», а она ответила: «Бенедикт, увези его, куда хочешь, но только не оставляй. Будь всегда рядом». И что я сделал? Притащил его сюда и обрек на гибель. Я не сумел его уберечь. Не сумел научить всему тому, что показал мне мой отец. Не сумел даже передать ему главное, что получает сын от отца.

Фриман

Опять письмо. Все пишет и пишет, будто мы в прошлом веке. Не могу сказать, что меня это очень устраивает: зрение у меня все хуже, давно пора заказывать новые очки, но она отвергает все другие средства связи, да и, честно говоря, их здесь не так чтобы слишком много. Интернета нет, мобильник еле ловит. Вот она и пишет по письму в неделю, когда больше, когда меньше. То напишет всего несколько слов, а то страницы и страницы, и все повторяет свои наставления, как будто я не выучил их наизусть за то время, что тут торчу. Забирать письма надо на почте, хотя я теперь и не езжу туда каждую неделю. А смысл? Поначалу мне еще было что рассказать, и вроде ей этого хватало. Теперь, с возрастом, стала поторапливать, наседать. Ей кажется, я чего-то недоговариваю. Вот съездила бы сама в эти края, посмотрел бы я на нее. Здесь жизнь течет в ритме природы и очень, очень неторопливо. Долгие месяцы зимы, без всяких событий, когда надо занимать себя чтением, мелким домашними делами и починками… и летние месяцы, если это можно назвать летом, когда мне надо делать дело и при этом вести хозяйство, а я для этого слишком стар. Ждать я умею, это не проблема. Я столько лет шлялся по свету, что могу без труда окопаться на одном месте и сидеть спокойно. Но иногда мне кажется, что я как будто схоронил себя заживо. Я столько прождал впустую, надеясь, что жизнь наладится, подстерегая знаки судьбы, а теперь достиг того возраста, когда время — роскошь, и его остается все меньше. Здесь можно все забыть и жить забытым всеми. Лишь бы она сама не забыла, что отправила меня сюда, на край света, и вспомнила это теперь, когда я, видимо, нашел ответ на ее вопросы. Не торчать же мне здесь до скончания века. Мне это точно не по возрасту.

Коул

Давненько уже топаем. Бенедикт решил, что лучше идти на снегоступах, а не брать снегоход. На нем и по следу не пойдешь, даже если разглядишь какой след, и в канаву свалишься, глазом не успеешь моргнуть. Я прицепил на лоб большой фонарь и захватил запасные батарейки. Чтобы не разрядились на морозе, завернул в носок и сунул под ремень. Этой хитрости научил меня все тот же старый Магнус. Когда я приехал сюда, то знал не больше младенца, но он терпеливо мне все объяснял, словно помогая наверстать упущенное время. Он научил меня ставить капканы, подбирать лески, разделывать тушки животных, мездрить шкуры, то есть снимать с них мясо, хоть это и не самая приятная работа, а потом еще научил идти по следу, распознавать диких животных и понимать, что́ за добычу ты преследуешь и еще — как не стать самому чьей-нибудь добычей. Он дал мне больше, чем мой собственный отец за всю мою жизнь, тот лишь колотил меня каждый раз, когда я попадался ему под руку, да так, чтоб я пожалел, что на свет родился. Магнус научил меня всем этим штукам и ни разу даже не поинтересовался, что меня сюда привело. Не думаю, что он задавал такие вопросы кому-нибудь из тех парней, что появлялись у него на пороге. И еще он научил меня, уходя, не гасить в доме свет, и так же сделал Бенедикт. Мы знаем, что значит для того, кто заблудился, увидеть свет в ночи или в снежную бурю. Это вроде как для моряка увидеть маяк среди шторма. Значит, рядом есть люди и у вас есть шанс выжить в борьбе со стихией. Мы, как могли, пробирались тропинкой, которая начинается от дома Бенедикта, на дорогу не выходили. Он говорит, что надо как бы влезть в шкуру мальчонки, но кто знает, может, там заводилой была как раз девка? Она же совсем ку-ку, могла отправиться куда угодно, хоть к себе домой на Юг. Легче приучить обезьяну жить на Крайнем Севере. Чего он ее притащил, понять не могу. Обычно-то у него голова соображает. Он здешний парень, а не один из тех городских дебилов, что летом приезжают сюда шататься по дорогам, для «единения с природой», как они говорят, в черепаховых очочках, с бесполезным навигатором, — закатают штаны, как будто на рыбалку отправились и комаров в помине нет. У нас тут никто не думает, как он выглядит, народ одевается не для красоты, а чтобы не отморозить яйца и чтобы не пришлось потом отрезать замерзшие пальцы на ногах. А ведь такое случается, как ни бережешься, например с Мозесом, у которого остался один палец на левой ноге, или с Хэнсоном-шведом, который, кстати, к Швеции вообще не имеет никакого отношения, тот лишился двух пальцев на руке: бензопила чихнула и выскочила из замерзших рук. Здесь не ждут, пока все пальцы отмерзнут, начинают чесаться заранее. Со мной такого не случится, я же не дурак. По крайней мере, вряд ли полез бы сам на улицу искать мальчишку и психованную девку. Хотя я тут вообще ни при чем. Это она наломала дров, а больше всего — Бенедикт. Он шагает впереди, весь сгорбившись, и сразу ясно: бедняга и сам все понимает.

Бесс

Я же знаю, что они считают меня чокнутой, даже Бенедикт. Иногда я слышу, как они смеются, когда я выхожу из комнаты или иду наверх спать. Я слышу, что говорит обо мне Коул и как Бенедикт молчит и ничего не отвечает; я изо всех сил цепляюсь за перила лестницы, чтобы не упасть, я сжимаю их так, что белеют костяшки пальцев. Я знаю, что кажусь им сумасшедшей, но я не всегда была такой. В детстве я была только чуть-чуть странной, и папа говорил, что это моя изюминка. Он говорил, что для жизни это плюс и что люди меня всегда будут помнить и замечать. Но когда не стало Кассандры, я не сумела правильно отреагировать. Я не знала, что положено делать в таком случае. Думаю, никто не знает, как себя вести. Нет учебника, где написано, что надо говорить, с каким лицом ходить, как соответствовать ожиданиям людей. Я видела, что они смотрят на меня как-то странно, потому что даже в день похорон я выглядела как всегда. На мне была любимая желтая футболка с головой Джима Моррисона в светлом парике, ей эта футболка нравилась больше всего, а я не давала ее надевать. Я бы отдала что угодно, лишь бы она снова смогла попросить у меня эту футболку, я бы отдала ей ее насовсем, и эту футболку, и вообще все, что она ни пожелает. Вот почему я в тот день надела ее, а не черную одежду, которая не имела никакого отношения ни к Кассандре, ни к ее памяти. Никто этого не понял. Никто не понял, что у меня в душе пробита дыра, что из нее выходит воздух. Я не знала, что делать с этой дырой, поэтому вела себя так, будто ничего страшного не произошло. Только дурак мог не увидеть правды, но они повелись. Взрослые иногда так слепы. Вряд ли я и вправду спятила, по крайней мере не сильнее, чем здешние мужики, которые по собственной воле живут в аду и даже считают его классным местом для жизни. Придурок Коул, который считает себя хитрее обезьяны, а сам сидит сиднем в этой дыре, простор тут огромный, а все равно дыра. Он явно не прижился в городе, хотя там тоже надо уметь постоять за себя, только иначе. Или Клиффорд, который не говорит ни слова, но смотрит на меня таким взглядом, который я хорошо знаю, смотрит так, что кровь стынет в жилах, смотрит так, словно от жизни в лесу он и сам сделался зверем. И Фриман — я даже имени его не знаю, — который приехал сюда жить на пенсии, хотя на вид он крепче и разумней всех прочих. Как тут разобраться. Наверно, они любят природу, любят волю и простор, как будто воля и простор — это какое-то заклинание, которое все меняет, как по волшебству. Простора в мире сколько угодно, и не обязательно при этом подыхать со скуки. Мне всегда нравилась толпа. Я никогда не чувствовала себя потерянной среди людей, я была как рыба в косяке рыб. Люди шли мимо, а я гадала, нет ли среди них, вот прямо тут, сейчас, того, кто убил ее, в той самой каскетке «Лейкерс», надвинутой на глаза, и одновременно присматривалась к идущим человеческим фигурам, выискивая ту, к которой его потянет, — маленькую, легкую и хрупкую, которую легко схватить и легко сломать.