Метель - Вентрас Мари. Страница 5

Бесс

Я упала. Наверно, споткнулась о корягу и покатилась по склону, как снежный ком. А когда оказалась внизу, даже не могла сообразить, где что. Лодыжка сильно болела, ботинок пропал. У меня просто дар вляпываться в дерьмо. И теперь эту фразу сказал не Коул, а я сама. Как-то раз папа взял меня на стройку, он так гордился, что может показать бригаде старшую дочку, а мне тогда было всего лет десять или одиннадцать. Мужики ему подыгрывали, шутили со мной, говорили, как со взрослой. Я разгуливала в каске на голове, важничала, и доважничалась: поставила ногу на бортик чана с цементом. Все заляпала: и пол, и туфли. Папа увидел, тяжело вздохнул, поднял меня, поставил на пристенок, чтобы разуть и отмыть обувь, пока рабочие ликвидируют катастрофу. Он даже не ругал меня, он вообще никогда меня не ругал. Только и сказал: «Элизабет, ты можешь хоть время от времени не солировать, просто чтоб дать мне передохнуть? — а потом ущипнул меня за нос. — Что с тобой делать, честное слово?» А я ответила: «Не знаю, папа. Придумай сам!» И он, как всегда, принялся перечислять все самые безумные профессии и занятия, которые бы мне подошли. Когда мы вернулись, мама ужасно рассердилась. Она говорила, что он меня распускает, что из-за него у меня дурные привычки, что я невоспитанная. Конечно, мне больше нравилось общаться с ним. Только повзрослев, я поняла, что он оставил ей совсем невыгодную роль. Никто не любит тех, кто читает нотации и вечно призывает к порядку. Он и ушел-то, наверно, оттого, что нельзя было дальше изображать крутого, беззаботного парня. Не осталось поводов для веселья, нечем было уравновесить мрачное настроение жены. Он не обвинял меня, он даже сказал, что я не виновата, что все случилось не по моей вине, но, наверно, сам не верил в это настолько, чтобы остаться с нами. Он любил сильную женщину, которая все решала сама, и от нее остались только горечь и тоска — на них семью не построишь. В поисках ботинка я стала шарить вокруг руками и, к счастью, нащупала его. Вытряхнула набившийся снег и стала натягивать. От боли в ноге перехватило дыхание. Наверно, вывихнула лодыжку, когда споткнулась. Что толку останавливаться, не из-за чего слезы лить. Я знаю: слезы надо беречь на то, из-за чего и вправду стоит плакать.

Бенедикт

Я продолжаю идти вперед, как автомат. Мне так хочется, чтобы впереди показалась фигура малыша, его серьезное лицо, вечно полное немых вопросов. Иногда мы по нескольку дней не говорим друг другу ни слова, между нами столько недомолвок, что я не могу говорить. Да и не в моем характере долгие разговоры. «Я умею делать, а говорить умеет Томас», как говаривал отец. Томас исчез, и все пошло под откос, мы вступили на извилистый путь, усеянный неудачами, а ведь когда-то имели все для счастливой жизни на сто лет вперед. Когда мы были маленькими, Томас будил меня на заре, зажимал ладонью рот и шептал: «Уходим!» — возражений он не допускал. Я выбирался из теплой постели, наскоро одевался и шел за ним, как можно тише спускаясь по лестнице, малейшие изъяны которой мы знали наизусть. Ступали по самым крепким доскам, чтобы скрипом не разбудить отца, он был всегда начеку и спал по-охотничьи, вполуха, потом выскальзывали из дома, шли мимо еще спящих бараков, до нетронутого леса и дальше вдоль озера, подбирались как можно ближе к расщелинам, к тому запретному месту, где Земля как будто кончалась и птицы брали разбег и слетали в пустоту. Томас вставал на последний уступ перед обрывом, расправлял грудь и широко раскидывал руки, словно он главный покоритель безбрежного мира. Он запрокидывал голову и издавал боевой клич:

— Я Томас, сын Магнуса! Рядом со мной брат Бенедикт — юный, но отважный! Вместе мы всё преодолеем!

Озябший, натерший ногу попавшим в ботинок камнем, я смотрел на своего единственного брата, который так верил в нас и в судьбу, что мне нечего было даже волноваться, и тогда я, ударяя себя кулачком в грудь, изо всех сил кричал: «Да, славно сказано! Преодолеем всё!» Тогда я не сомневался, что ни одна преграда нас не остановит и ни одно препятствие не заставит свернуть с пути. Но сам я никогда не будил мальчика на заре. Никогда не брал его с собой и не говорил, что он станет покорителем мира. Теперь, когда я знаю, что готовит человеку жизнь, я не так в этом уверен.

Коул

Идем уже добрый час, если это можно назвать ходьбой. Шляться снаружи по такой погоде — бредовая идея. Я-то хоть не по доброй воле шляюсь, сам бы не пошел. По мне так — сдохни она, не сдохни, все равно. Буду я рисковать своей шкурой ради бабенки, которой здесь вообще не место. Я не знаю, что на него нашло, на Бенедикта, разве что повелся на ее аппетитную задницу. Сказали бы мне — не поверил, честное слово. При такой матери, как была у него, сразу бы должен понять, что такую девку в дом не берут. Мать-то у него, по крайней мере, твердо знала, какой должна быть хорошая жена, чтобы во всем поддерживала своего мужика и не доставляла ему проблем. Хуже всего, что вроде они даже не спят вместе. Клиффорд говорит, что он ее точно не трахает, иначе они бы по-другому общались и она была бы не такой взвинченной, будь у нее мужик и давай он ей что надо. Ну что за дела? Притащить с собой бабу, которая мальчонке даже не мать, поселить в своем доме, в спальне собственных родителей, непонятно зачем и доверить ей воспитание ребенка! Лучше б научили его обращаться с винтовкой. Черт побери, он же из рода Майеров, а не какой-нибудь там огрызок с Восточного побережья. Я предложил Бенедикту научить его хотя бы азам, чтобы умел вести себя как настоящий траппер, — он согласился. Говорит, что, наверно, это легче получится, если другой кто-то его научит, а не он сам. Вот только вьюга прекратится и наступит наконец весна, возьму пацана в поход, что бы там эта стерва ни говорила. Не хочет она, видите ли, чтобы я им занимался, сказала, что на сантиметр его от себя не отпустит! Но Бенедикт решил иначе. И он прав. Вот как она его не отпускает, пацана-то. Потащила с собой из дома непонятно куда. Будет знать Бенедикт, как доверять наследника такой бабе.

Бесс

Нет сил идти, ноги отяжелели, и ветер такой пронизывающий, что хочется капитулировать, сдаться. Меня должен гнать вперед страх за него, подпитывать азарт поиска… а в голове одна мысль: лечь и уснуть. Стыдно до смерти. «Покой — удел душ чистых и без изъяна, — говорила мама и всегда добавляла: — Грешникам суждено умереть в боли и страданиях». Не знаю, как эти ее убеждения совмещались со смертью Кассандры, явно не успевшей сильно нагрешить, но вряд ли мне стоило затрагивать эту тему в разговорах с мамой. Там, где начинаются деревья, ветер дует чуть слабее. Я остановилась отдышаться: отсюда между шквалами метели я вроде бы узнаю приметную линию деревьев, которые изгибаются волной вдоль юго-восточного берега озера, к северу от них идут голые камни до самого дома Клиффорда. Неудивительно, что старый боров поселился в таком неприступном, страшном месте. Как раз по нему. Малыш говорит, что деревья — это растительный вал, который природа создает в нужных местах для защиты от стихии. Если я заметила вереницу деревьев, то, возможно, он тоже ее увидел. И может быть, вспомнил, что в конце ее, под укрытием деревьев стоит дом Томаса и это единственное возможное убежище поблизости. Может быть, он успел до него добраться и теперь ждет меня там или уснул. Или читает книгу, которую наверняка перед выходом сунул себе под куртку, в карман флиски. Может быть, мы там погреемся, пока бушует вьюга. Может быть, я сумею что-то ему объяснить — хотя бы то, что он сможет понять… А потом ненастье стихнет и мы с триумфом вернемся домой, придем к Бенедикту, и он даже не станет ругаться. Может быть, даже похвалит нас, скажет, что мы молодцы, со всем справились, и даже Коул на этот раз не раскроет свою поганую глотку. И тогда на душе у меня будет не так паршиво, хоть немного почувствую себя человеком. Только вот… Еще мама повторяла: «Если „бы“ да „кабы“ мир бы изменить могли!» Вечно я себе навоображаю одно, а выходит чаще всего другое.