Моникины - Купер Джеймс Фенимор. Страница 10

Однако, избегая открыть тайну своего сердца Анне, я все же постоянно искал случая побеседовать с мистером Этерингтоном и с отцом по вопросам, которые меня больше всего заботили. От первого я услышал утверждения, что общество по необходимости расчленено на сословия; что расшатывать преграды, коими они разделены, не только нецелесообразно, но и грешно; что небо имеет своих серафимов и херувимов, своих архангелов и ангелов, своих святых и просто блаженных и что вывод очевиден: сей мир тоже должен иметь королей, лордов и простых людей. Свои рассуждения почтенный священник всегда заканчивал сетованием на смешение классов, ниспосланное Англии в наказание за грехи. С другой стороны, моего предка мало трогали сословные подразделения и все прочие средства сохранить существующий строй, кроме военной силы. На эту последнюю тему он готов был говорить целый день, причем полки и штыки сверкали в каждой фразе. «Порядок, порядок!»—восклицал он (подобно Маннерсу-Сэттону), когда бывал в красноречивом настроении, и не помню случая, когда он не кончил бы словами: «Увы, Джек, собственность в опасности!»

Не скажу, чтобы мой ум нисколько не запутался среди таких противоречивых мнений. К счастью, я усмотрел в них одну важную истину, так как оба толкователя были единодушны в своем страхе, а потому и в ненависти к массе своих ближних. Я же по своей натуре был склонен к человеколюбию и, не желая признавать правильность теорий, обрекавших меня на открытую враждебность к подавляющему большинству человечества, вскоре решился создать свою собственную теорию, которая, исключив недостатки обеих, должна была соединить в себе их достоинства. Конечно, принять такое решение еще не было большим подвигом. Но в дальнейшем я буду иметь случай рассказать о том, как я пытался осуществить его на практике.

Время шло, и Анна хорошела с каждым днем. Правда, мне казалось, что после разговора с отцом она стала менее откровенной и беззаботной. Но я приписывал это сдержанности и осторожности, свойственной развивающемуся уму и более строгому чувству приличия, украшающему молодых женщин. Со мной она всегда была чистосердечна и проста, и проживи я хоть тысячу лет, из моей памяти не изгладится то ангельски чистое выражение лица, с которым она неизменно слушала мои бесконечные теории.

Однажды утром мы с ней наедине беседовали об этих вещах. Пока я неторопливо рассуждал, Анна слушала меня с явным удовольствием, но когда нить моих рассуждений спутывалась прихотями воображения, она грустно улыбалась. В глубине души я чувствовал, каким благословением был бы для меня такой наставник и как счастлив был бы мой жребий, если бы мне удалось навсегда соединить ее жизнь со своей. И все-таки я не решался, не осмеливался открыть ей свои сокровенные чаяния и просить о том, чем я никогда не буду достоин обладать—как мне казалось в эти минуты душевной робости и смирения.

— Я даже подумывал о женитьбе, — продолжал я, настолько поглощенный своими теориями, что не взвешивал полного значения своих слов, как подобало бы мужчине перед слабым полом. — Если бы только я мог найти, Анна, такую кроткую, добрую, красивую и умную девушку, как вы, которая согласилась бы стать моей! Но боюсь, что мне едва ли предназначен такой блаженный удел. Я не внук баронета, а ваш отец надеется соединить вас хотя бы с обладателем герба, на котором когда-то была изображена «кровавая рука». С другой стороны, мой отец толкует только о миллионах.

Во время первой части этой речи милая девушка глядела на меня ласково и с явным желанием меня успокоить. Но под конец она опустила глаза на свое рукоделье и промолчала.

— Ваш отец говорит, что каждый, кому дороги интересы государства, должен принять по отношению к нему определенные обязательства, — тут Анна улыбнулась, но так незаметно, что ее нежный рот почти не дрогнул, — и что только такие люди могут успешно им управлять. У меня уже была мысль просить моего отца купить «гнилое местечко» и баронетство: если будет одно, ему не придется долго ждать и другого, деньги сразу бы все устроили. Но стоит мне заикнуться об этом, как он начинает кричать: «Вздор все эти твои дворянские титулы, и общественный порядок, и гнилые местечки, и епископства, когда собственность в опасности! Государственные займы и войска — вот что нам нужно! Порядок и порядок! Штыки нам нужны, мой мальчик, да полезные налоги, чтобы нация приучалась сама удовлетворять свои нужды и поддерживать свой кредит. Да, молодой человек, если проценты по долгу останутся не оплаченными в течение двадцати четырех часов, вся ваша так называемая корпоративная организация умрет естественной смертью. А что будет тогда со всеми твоими баронетами? Многие из них и так уж порядочные бараны, со своей глупой расточительностью. Надо тебе жениться, Джек, и остепениться! У нашего соседа Силверпенни есть дочка в подходящем возрасте, превосходная девица. Единственная дочь Оливера Силверпенни будет отличной женой единственному сыну Томаса Голденкалфа. Но должен предупредить тебя, мальчик, ты еще можешь остаться без гроша! Не увлекайся воздушными замками, они дорого обходятся, приучайся смолоду к экономии, а самое главное — не делай долгов.

Анна улыбнулась моему шутливому подражанию интонации спикера Сэттона, но когда я умолк, ее ясные черты омрачились.

— Вчера я коснулся этого вопроса в разговоре с вашим отцом, — продолжал я. — Мысль о парламенте и баронетстве он находит удачной. Он сказал: «Ты был бы вторым в роде, Джек, а это всегда лучше, чем быть первым. Потому что человеку гораздо легче стать хорошим членом общества, если перед его глазами есть пример тех, кто жил до него и отличился своими заслугами или добродетелями. Если бы твой отец согласился стать членом парламента и поддержать правительство в этот критический момент, на его происхождение посмотрели бы сквозь пальцы, а ты впоследствии мог бы с гордостью оглядываться на его деяния. Но боюсь, вся его душа полна недостойной и унизительной страсти к наживе. Деньги — необходимая принадлежность высокого ранга, а без различия рангов не может быть порядка, а без порядка не может быть свободы. Но когда любовь к деньгам вытесняет уважение к происхождению и достойным поступкам, общество утрачивает то чувство, на котором основаны все его благородные начинания». Как видите, дорогая Анна, наши отцы придерживаются совершенно различных взглядов по очень важному вопросу. Так что естественное чувство к своему отцу и давнишнее уважение к вашему ставит меня в затруднительное положение: я не знаю, чей взгляд принять. Если бы я только встретил такую милую, умную и красивую девушку, как вы, которая пожалела бы меня, я женился бы на ней завтра же и построил бы все свое будущее на том счастье, которое можно найти с такой подругой.

Анна, по обыкновению, выслушала меня молча. Однако она смотрела на брак несколько иными глазами, чем я, и это стало ясно на следующий же день, когда молодой сэр Гарри Гриффин (его отец умер) сделал ей предложение и получил решительный отказ.

Несмотря на то, что в доме священника мне всегда было хорошо, я не мог не чувствовать, что занимаю в обществе, как говорят французы, ложное положение. Если известно, что молодого человека ждет большое богатство, его нельзя совсем не замечать в стране, управление которой основано на представительстве собственности и в которой «гнилые местечки», дающие место в парламенте, открыто продаются. И тем не менее те, чье наследственное состояние было скоплено их дедами, гордились этим случайным преимуществом и постоянно давали мне понять, что мое, как бы оно ни было велико, создано моим отцом. Сколь часто в это время я желал (как позже выразился один великий вождь нашего века) быть своим собственным внуком. Казалось бы, тот, кто ближе всех к основателю состояния, получает главную долю накопленного, а тот, кто ближе всех по своему поколению к основателю рода, прославившему себя и свое потомство, скорее всего испытывает на себе влияние его характера, и все же я скоро понял, что в высоко утонченном и интеллектуальном обществе, лишь только дело заходит о почестях и власти как награде для потомков, все решительно отказываются считаться с какими-либо разумными соображениями в этом вопросе. Я чувствовал себя не на своем месте, меня мучили неуверенность и стыд, уязвленная гордость и негодование, короче говоря, я занимал ложное положение и, к несчастью, такое, из которого я не видел удобного пути для отступления: разве только тоже заняться биржевыми спекуляциями или перерезать себе горло. Одна лишь Анна, добрая, кроткая ясноокая Анна, входила во все мои радости и горести и как будто видела меня таким, каким я был. Ее не ослепляло мое богатство и не отпугивало мое происхождение. В тот день, когда она отказала молодому сэру Гарри Гриффину, я готов был упасть перед ней на колени и благословлять ее.