Моникины - Купер Джеймс Фенимор. Страница 12

— Мистер Голденкалф, — начал он, для соблюдения приличий утирая глаза, — мы послали за вами, полагая, что уважение к нашему покойному превосходному и высокочтимому другу требует, чтобы мы дольше не пренебрегали его последней волей и сразу же вскрыли его завещание, с тем чтобы немедленно принять меры к его выполнению. Было бы правильнее, если бы мы сделали это еще до погребения, так как мы не могли предвидеть его волю в отношении его достойных останков. Но я твердо решил выполнить все, как он распорядился, даже если бы для этого нам пришлось извлечь тело из могилы.

Я обычно бываю покладист и, пожалуй, доверчив, но природа не лишила меня известной твердости характера. Мне показалось непонятным, какое дело может быть сэру Джозефу Джобу, да и вообще кому-либо, кроме меня, до завещания моего предка. И я не замедлил заявить об этом в выражениях, которые трудно было истолковать превратно.

— Поскольку я единственный сын и, более того, единственный известный родственник покойного, — сказал я, — мне непонятно, джентльмены, почему этот вопрос так живо интересует стольких посторонних людей!

— Очень метко и, несомненно, уместно сказано, сэр, — с улыбкой ответил сэр Джозеф. — Но вы должны знать, молодой человек, что если существуют наследники, то существуют также и душеприказчики.

Об этом я уже знал, и у меня каким-то образом сложилось впечатление, что из этих двух занятий второе — более доходное.

— Есть ли у вас какие-нибудь основания предполагать, сэр Джозеф Джоб, что мой покойный отец для выполнения этой миссии избрал вас?

— Это выяснится в конце, молодой человек. Известно, что ваш отец умер богатым, очень богатым. Конечно, он оставил гораздо меньше, чем будут утверждать праздные языки, но все-таки это вполне приличное состояние. И неразумно было бы предполагать, будто такой осторожный и предусмотрительный человек позволил бы, чтобы его деньги перешли к законному наследнику, юноше двадцати двух лет, несведущему в делах, не имеющему большого опыта, подверженному в таком возрасте всем соблазнам нашего развращенного и расточительного века, не оставив распоряжений, которые бы на некоторое время передали его трудовые заработки на попечение людей, подобно ему знающих цену деньгам.

— Нет! Никогда! Это совершенно невозможно! — восклицали присутствующие, покачивая головами.

— К тому же покойный мистер Голденкалф хорошо знал всех виднейших людей на бирже, и особенно сэра Джозефа Джоба, — добавил кто-то.

Сэр Джозеф Джоб кивнул, улыбнулся и погладил рукой подбородок в ожидании моего ответа.

— Собственность в опасности, сэр Джозеф, — иронически заметил я, — но дело не в этом. Если завещание существует, узнать его содержание столько же в моих интересах, как и в ваших. И я не возражаю против того, чтобы немедленно начать поиски.

Сэр Джозеф смерил меня убийственным взглядом. Но, будучи деловым человеком, он решил поймать меня на слове и, взяв предложенные мною ключи, тотчас же вызвал нотариуса, которому было предложено открыть ящики. Поиски продолжались четыре часа без всякого успеха. Каждый ящик переворошили, каждую бумагу развернули, и множество любопытных глаз всматривалось в ее содержание в надежде узнать что-либо о размерах состояния покойного. Растерянность и тревога явно овладевали зрителями по мере того, как обыск продолжал оставаться бесплодным. Когда нотариус окончил и объявил, что завещания найти не удалось, все взоры обратились на меня, словно меня подозревали в краже того, что, по природе вещей, должно было стать моим и без преступления.

— Где-нибудь должен быть тайник, — произнес сэр Джозеф Джоб, как бы не договаривая того, что он по этому поводу думал. — Мистер Голденкалф был крупным кредитором многих лиц, а между тем мы не нашли здесь расписки хотя бы на один фунт.

Я вышел из комнаты и вскоре вернулся с пакетом, который передал мне отец.

— Вот, джентльмены, — сказал я, — большой пакет с бумагами; их собственноручно отдал мне покойный на смертном одре, своими руками. Как видите, он запечатан его печатью и адресован мне его почерком. Поэтому естественно предположить, что содержание этих бумаг касается только меня. Однако, раз вы проявляете такой интерес к делам покойного, этот пакет будет вскрыт сейчас же и содержание бумаг, насколько вы вправе его знать, станет вам известно.

Мне казалось, что сэр Джозеф помрачнел, когда он увидел пакет и рассмотрел почерк на обертке. Однако все выразили свое удовлетворение, считая, что поиски, по-видимому, закончены. Я сломал печати и развернул пакет. Там оказалось несколько пакетов поменьше, каждый из них был снабжен печатью покойного и каждый адресован мне его рукой, как и наружная обертка. На каждом из этих пакетов был перечень того, что в нем находилось. Я брал их в том порядке, в котором они лежали, громко объявлял содержание каждого, а затем переходил к следующему. Пакеты были пронумерованы.

— Номер один, — начал я, — сертификаты общественных фондов, принадлежащие Томасу Голденкалфу на двенадцатое июня тысяча восемьсот пятнадцатого года.

Описываемая сцена происходила 29 июня того же года. Откладывая пакет в сторону, я заметил, что сумма, проставленная на обороте, значительно превышала миллион.

— Номер два, облигации Английского банка. — Сумма составляла несколько сот тысяч фунтов. — Номер три, Тихоокеанская рента (около трехсот тысяч фунтов). Номер четыре, долговые обязательства и закладные (их было на четыреста тридцать тысяч фунтов). Номер пять, долговое обязательство сэра Джозефа Джоба на шестьдесят три тысячи фунтов.

Я отложил документ и невольно воскликнул:

— Собственность в опасности!

Сэр Джозеф побледнел, но дал мне знак продолжать, заметив:

— Мы скоро дойдем до завещания, сэр!

— Номер шесть, — тут я помедлил, так как здесь речь шла о передаче мне некоторой суммы, которая, как я сразу понял, представляла собою попытку избавить меня от уплаты налога на наследство.

— Ну как, что же такое номер шесть? — спросил сэр Джозеф, дрожа от возбуждения.

— Это документ, касающийся лично меня и не имеющий к вам, сэр, никакого отношения.

— Посмотрим, сэр, посмотрим! Если вы откажетесь предъявить этот документ, закон может заставить вас.

— Сделать что, сэр Джозеф Джоб? Предъявить должникам моего отца документы, которые адресованы исключительно мне и касаются только меня? Но вот, джентльмены, та бумага, которую вы так хотите видеть! Номер семь, последняя воля и завещание Томаса Голденкалфа от семнадцатого июня тысяча восемьсот пятнадцатого года (он скончался 24 июня).

— А, драгоценный документ!—воскликнул сэр Джозеф Джоб и торопливо протянул руку, как будто рассчитывая схватить завещание.

— Этот документ, как вы можете убедиться, джентльмены, — сказал я, поднимая его так, чтобы всем было видно, — адресован лично мне, и я не выпущу его из рук до тех пор, пока не узнаю, что кто-либо имеет на него больше прав, чем я.

Должен признаться: когда я срывал печати, сердце у меня замирало. Я виделся с отцом редко, но знал его как человека весьма своеобразных взглядов и привычек. Завещание было написано собственноручно и было очень кратко. Собравшись с духом, я прочел вслух следующие слова:

«Во имя господа, аминь. Я, Томас Голденкалф из прихода Боу в городе Лондоне, объявляю этот документ моей последней волей и завещанием.

Все мое недвижимое имущество в приходе Боу и в городе Лондоне я оставляю моему единственному чаду и возлюбленному сыну Джону Голденкалфу в полное и безраздельное владение его и его наследников.

Упомянутому моему единственному чаду и возлюбленному сыну Джону Голденкалфу я оставляю все мое личное имущество, в чем бы оно ни заключалось, включая долговые обязательства и закладные, ценные бумаги, банковские вклады, векселя, товары, личные вещи и прочее.

Упомянутого моего возлюбленного сына Джона Голденкалфа я назначаю единственным исполнителем настоящей моей последней воли и завещания и советую ему не доверять никому из тех, кто будет называть себя моими друзьями, а в особенности — оставаться глухим ко всем претензиям и просьбам сэра Джозефа Джоба.