Палач, или Аббатство виноградарей - Купер Джеймс Фенимор. Страница 87

— Ровно ничего, синьор: хотите знать, откуда взялись эти побрякушки, обращайтесь к собаке. Видно, в Вале я малоизвестен, иначе бы каждый вам сказал, что Мазо никогда не связывается с дешевыми безделушками вроде этих.

— Речь не о безделушках, Мазо, а о жизни и смерти. Собираешься ты признаться в преступлении, или нам перейти к крайним мерам?

— Да, я долгое время не ладил с законом, Signor Castellano, будь по-вашему, но в смерти этого человека я так же неповинен, как, к примеру, здесь присутствующий барон де Вилладинг. Не буду также отрицать, что меня разыскивают женевские власти в связи с некими тайными соглашениями, заключенными между республикой и ее заклятыми врагами, савойярами note 173, однако речь тут идет о наживе, но никак не о крови. В свое время я отнял жизнь у одного человека, синьор, но это произошло в честном бою — не важно, за правое дело или нет.

— Против тебя уже есть столько доказательств, что мы вправе добыть остальные с помощью пытки.

— Я не вижу в том нужды, — заметил бейлиф. — Там лежит мертвый, здесь — его имущество, а вот стоит преступник. Чтобы прибегнуть к топору, недостает лишь формальностей.

— Изо всех гнусных преступлений против Бога и человека, — торжественным тоном, каким изрекают приговор, начал валезианец, — самое тяжкое и вопиющее состоит в том, чтобы без исповеди и отпущения грехов, нераскаянной и неподготовленной отправить живую душу в иной мир, под грозное око Всемогущего Судии. И ты, Томмазо Санти, виновен вдвойне, поскольку образован много лучше, чем принято в твоем сословии, но вел, несмотря на свой ум и полученные в юности знания, порочную жизнь. Поэтому надежды у тебя мало: ведь государство, которому я служу, превыше всего прочего ценит правосудие как таковое.

— Отлично сказано, герр кастелян, — воскликнул бейлиф. — Подобные слова кинжалом раскаяния вонзаются в душу преступника. Суждения валезианцев эхом повторяются у нас в Во, и даже за императорские почести не согласился бы я, чтобы кто-нибудь из дорогих мне людей оказался на твоем, Мазо, месте!

— Синьоры, оба вы говорили как люди, которым с детства благоприятствовала судьба. Тем, кто владеет состоянием, легко быть безупречными в денежных делах, хотя, клянусь светлым ликом Девы Марии, кто много имеет, у того и запросы больше, чем у бедняков, живущих своим трудом. Мне пришлось познакомиться с так называемым правосудием — и я могу оценить по достоинству его постановления. Правосудие, синьоры, меч для сильных и бич против слабых: для одного оно доспехи, а для другого — оружие, направленное ему в грудь. Короче, правосудие непорочно на словах и лицеприятно на деле.

— Учитывая, куда тебя завели твои преступления, несчастный, мы простим тебе эти слова, хотя они усугубляют твою вину, поскольку ими ты грешишь и против самого себя, и против нас. Нет смысла продолжать суд; палача и остальных путников можно освободить; итальянца заковать в кандалы.

Мазо выслушал этот приказ без трепета, но, казалось, переживая жестокую внутреннюю борьбу. Он стал быстро мерить часовню шагами и при этом непрестанно что-то бормотал сквозь зубы. Слов было не разобрать, хотя в том, что они были гневными, сомневаться не приходилось. В конце концов он остановился, явно на что-то решившись.

— Раз дело зашло так далеко, — произнес он, — колебаться нечего. Синьор Гримальди, прикажите покинуть часовню всем, за исключением тех, на чью скромность вы полностью полагаетесь.

— Здесь нет никого, кому бы я не доверял, — ответил генуэзец удивленно.

— Тогда я готов говорить.

ГЛАВА XXIX

Несмотря на тяжесть собранных против него улик, Мазо во время предыдущей сцены сохранял самообладание и трезвость мысли, чему его научила жизнь среди опасностей, лишений и многочисленных авантюр. Помимо опытности, он обладал железными нервами, которые ему даровала природа. Хладнокровие не изменяло Мазо даже в самом критическом положении. И все же, сознавая, что сейчас нужно держаться особенно осмотрительно, он побледнел и принял задумчивый, настороженный вид. Однако когда Мазо, как описано в предыдущей главе, обратился с просьбой к синьору Гримальди, было ясно, что он пришел к окончательному решению. Теперь, чтобы заговорить, он ждал только, пока удалятся два или три чиновника, присутствовавших в часовне. Когда дверь закрылась, внутри не осталось никого, кроме судей, которые вели допрос, Сигизмунда, Бальтазара и группы женщин у бокового алтаря. Мазо, в особо уважительной манере, обратился исключительно к синьору Гримальди, словно бы суждение, от которого зависела его судьба, определялось только последним.

— Синьор, — произнес он. — У нас немало общих секретов, и, думаю, будет лишним упоминать, что я вас знаю.

— Что ты мой соотечественник, я уже говорил раньше, — холодно отозвался генуэзец, — однако не воображай, будто это снимет с тебя обвинение в убийстве. Если что-нибудь могло бы заставить меня забыть о требованиях закона, то это воспоминание о твоей доброй услуге на озере. Боюсь, больше от меня тебе нечего ожидать.

Мазо молчал. Он вперил в синьора Гримальди пристальный, изучающий взгляд, хотя и остерегался при этом выказать какое-либо непочтение.

— Синьор, на вашу долю с рождения выпали большие преимущества. Вы были наследником могущественного дома, золото водилось у вас в таком же изобилии, как беды в хижине бедняка, и вам не пришлось узнать на опыте, насколько трудно справляться с тягой к удовольствиям, которые покупаются за презренный металл, когда видишь, как другие ни в чем себе не отказывают.

— Подобные доводы не берутся в расчет, несчастный, иначе бы человеческому обществу настал конец. Различие, о котором ты говоришь, самым очевидным образом вытекает из права собственности; даже варвару понятна священная обязанность отличать чужое от своего.

— Достаточно было бы одного вашего слова, сиятельный синьор, чтобы открыть мне дорогу в Пьемонт, — упрямо продолжал Мазо. — Мне бы только перебраться через границу, а там уж я позабочусь о том, как навсегда оставить в покое горы Вале. Я прошу только об одном: спасите мою жизнь в уплату за свою.

Синьор Гримальди отрицательно покачал головой, хотя было заметно, что отказ вмешаться в судьбу Мазо дался ему нелегко. Он обменялся взглядами со старым Мельхиором де Вилладингом, и все, кто заметил этот немой диалог, поняли его значение: долг перед Богом был для них важнее, чем благодарность за свое спасение.

— Проси золота, проси чего угодно, но в обмане правосудия я тебе не помощник. По одному твоему слову я с радостью дал бы тебе в двадцать раз больше, чем стоят те жалкие побрякушки, за которые ты так поспешно отнял человеческую жизнь; но я не желаю сделаться твоим сообщником, спасая преступника от законного воздаяния. Слишком поздно: сейчас я не могу удружить тебе, даже если бы захотел.

— Слышишь, что говорит сиятельный синьор? — вмешался кастелян. — Он дал мудрый и подобающий ответ, и если ты полагаешь, что он или кто-либо иной из присутствующих вправе распоряжаться законом по своему усмотрению, то ты сильно преувеличиваешь их возможности. Объяви себя дворянином, даже княжеским сыном — правосудие кантона Вале все равно с пути не собьешь!

Губы Мазо искривились улыбкой, но сверкающие глаза взглянули с такой иронией, что судье стало не по себе. Синьор Гримальди также с опаской наблюдал дерзкую самонадеянность Мазо и втайне тревожился, поскольку в нем пробудились некие давние воспоминания.

— Если ты о чем-то умалчиваешь, — воскликнул он, — то, во имя Девы Марии, объяснись!

— Синьор Мельхиор, — продолжал Мазо, поворачиваясь к барону, — я оказал на озере немалую услугу вам и вашей дочери!

— Так оно и есть, Мазо, мы оба охотно это признаем, и будь дело в Берне… Но закон одинаков для всех — могущественных и бессильных, имеющих друзей и одиноких.