Складки (сборник) - Кислов Валерий Михайлович. Страница 34

… черные линии, черточки, точки… закорючки, крючочки…

… и забываемся…

… и забываем, что рядом, вокруг и везде, даже внутри — особенно внутри — оно, ярко-красное, алое…

… тук-тук…

… кипит, бурлит, и пенится, и пузырится…

… свирепа киноварь, сурова кошениль на лицах…

… кармин, краплак и амарант строгач…

… сукровиц рдянь, кровей кумач — знамен, хоругвей и штандартов реки, и транспарантов чермных веки, — чума чека и на века, чума червленого ума… чума на оба ваши глаза!

… да пропадите пропадом вы все с раскосыми и жадными очами!

… на марс вас всех с паскудными речами!

… на марс! будь вас хоть миллион!

… и вашу похоть и ваш раж охочий рьяный…

… ализарин зари, румяный вермильон…

… орлец скарлатный и рубин багряный…

… гранат пунцовый, пурпур и шарлах…

… и соцсетей соцветье в пух и прах…

ПОЛОЖЕНИЕ

В какой-то момент — причем без каких-либо видимых причин — откуда-то, предположительно сверху, доносится непонятно кем заданный вопрос: «куда». Доносится отчетливо, слышится явно, но локализовать и идентифицировать вопрошающий голос очень трудно. На первый взгляд, точнее на первый слух, голос — женский или, скорее, девичий. Голос тихий, спокойный и мягкий. Словно кто-то тихо, спокойно и мягко спрашивает, но вроде бы не требует ответа или, по крайней мере, не требует ответа именно от нас. Мы озираемся: вокруг нас нет никого; непонятно кем заданный вопрос легко парит в воздухе где-то наверху, оставаясь без адресата и без ответа; какое-то время он продолжает висеть, затем зависает и грузно виснет над нами; начинает оформляться, воплощаться и в итоге спускается к нам во плоти, причем встает перед нами, что называется, ребром. Вопрос стоит прямо на нашем пути и даже, некоторым образом, преграждает путь.

Услышав курьезный вопрос «куда», мы на секунду задумываемся о том, что это значит. На первый взгляд задача кажется нам простой; вопрос видится бесхитростным и наивным, чуть ли не риторическим. Вопрос даже вызывает у нас снисходительную усмешку: зачем это «встает»? какое еще такое «ребро»? Сразу же хочется переспросить: как это «куда»? Ну, разумеется, туда! У нас прямой путь и ясная цель. В нашей путевой терминологии «туда» означает не «куда-то», «туда-сюда» или, что еще хуже, «непонятно куда», а именно «туда, куда», причем с оттенком именно «туда, где». Да, именно так. Мы идем прямо туда, где «куда» должно неминуемо преобразоваться в «где». Мы идем вперед целенаправленно и неукоснительно, чаще всего даже не глядя вокруг. Поскольку внимательно, а порой завороженно глядим себе под ноги. Мы шагаем по кафельным плитам и стараемся не наступать на стыки. Впереди вытягивается длинный пустой коридор с горчично-зелеными стенами и одинаковыми белыми дверьми по правую и левую руку. Двери располагаются на равном расстоянии в шахматном порядке: слева, справа, слева, справа…

Если идти размеренным шагом, то на каждый шаг — одна напольная плита; можно поравняться с очередной дверью и, вытянув в сторону руку, коснуться ладонью дверной ручки. Но мы, отмеряя шаг перед очередной дверью, не вытягиваем и не касаемся.

Задумавшись над каверзным вопросом «куда», мы на секунду задумываемся о том, как действовать дальше. Задумчивость сдерживает нас на прямом пути к верной и неминуемой цели. Мы замедляем шаг, останавливаемся прямо на стыке между плитами и застываем. Нами овладевает недоумение. Нам странно и даже страшно пребывать в неуверенности и нерешительности. Еще несколько часов назад мы ели салат оливье и ни о чем не думали. Еще несколько секунд назад мы даже не задумывались о существовании каверзных вопросов вообще и этого в частности. Нам почему-то кажется, что у нас нет времени на долгие раздумья, тем более о гипотетически существующих частностях. Мы воспринимаем ситуацию всерьез, как вопрос, требующий незамедлительного ответа, как задачу, требующую немедленного разрешения, и даже как некий знак или даже сигнал к действию. Мы понимаем, что не можем действовать назад, поскольку это было бы равносильно «туда-сюда», «куда-то» и в итоге «непонятно куда». Мы не можем развернуться и вернуть себя вспять, мы не раки, а человеки, и это, как нам кажется, звучит гордо. Мы не можем двигаться и вперед, поскольку воплощенный вопрос стоит перед нами по-прежнему без ответа, загораживая путь, как неприступная крепость, а мы, застывшие и беспутные, ощущаем всю ущербность нашей человеческой слабости (ибо отвыкли уповать и способны лишь сетовать). И все же, несмотря на нашу ущербную слабость, нам, гордым человекам, предоставляется возможность выбирать.

Мы можем гордо двигаться направо или налево.

И мы выбираем.

Мы протягиваем в сторону правую руку, поворачиваем дверную ручку и открываем дверь справа. Мы заходим в открывшийся проем, проходим внутрь и закрываем за собой дверь. Мы оказываемся в сумрачном просторном помещении, заполненном незнакомыми нам людьми. Многие мужчины одеты в смокинги и фраки, многие женщины — в вечерние платья с декольте. Там блеснет запонка, здесь сверкнет кольцо, тут цепочка, а где-нибудь вдруг заискрится сразу все: зубы, линзы, оправы, ожерелья, диадемы, серьги, браслеты, перстни… Все эти нарядные люди вальяжно переходят с места на место, задевают и толкают соседей, извиняются, останавливаются, поворачиваются в разные стороны, озираются, оглядываются, словно высматривая кого-то, с кем-то о чем-то оживленно говорят, переговариваются, пересмеиваются, смеются. Время от времени кто-то радостно кричит «о!», а кто-то удивленно вскрикивает «а!». При этом многие мужчины многозначительно курят, а многие женщины многозначительно не курят. Детей — нет. Время от времени между мужчинами и женщинами проскальзывает официант с подносом, на котором стоят бокалы, наполненные так называемым игристым якобы шампанским вином. Время от времени мужчины и женщины берут с подноса наполненные бокалы, отпивают, выпивают и допивают, ставят пустые бокалы на поднос, многозначительно посматривают на стены, где висят большие, средние и маленькие картины в широких и узких рамах, и вновь о чем-то оживленно говорят, переговариваются, пересмеиваются, смеются. Картины, вывешенные под направленным светом небольших светильников, время от времени серьезно мерцают. Мы понимаем, что попали на выставку, и решаем выставленные картины осмотреть. Мы тоже берем с подноса, отпиваем, пьем, допиваем так называемое игристое якобы шампанское (теплое, сладкое и противное), ставим на поднос, многозначительно курим и не курим, протискиваемся между оживленными мужчинами и женщинами, стараемся не задеть и не толкнуть, но все равно задеваем и толкаем. Задеваемые и толкаемые мужчины и женщины, похоже, только того и ждут, чтобы мы их задели и толкнули. Они многозначительно прерывают оживленную беседу и многозначительно поворачиваются в нашу сторону: при этом на пол падает сигаретный пепел и проливается так называемое игристое якобы шампанское. Мы извиняемся за нашу неловкость. Задетые мужчины и женщины на нас многозначительно смотрят, улыбаются, извиняют и возобновляют беседу, но, как нам кажется, беседуют теперь уже не так оживленно. Мы даже ловим на себе косые многозначительные взгляды.

Мы проталкиваемся к вывешенным картинам, начинаем осмотр и с удивлением констатируем, что они подписаны нашим именем и нашей фамилией, хотя мы никогда в жизни не писали и не подписывали картины. Мы никогда не были настоящими художниками, даже если иногда ими представлялись в своих сугубо личных и корыстных целях, не имея на это, впрочем, никаких оснований. Иногда, представляясь если и ненастоящими художниками, то уж наверняка настоящими ценителями (впрочем, не имея никаких оснований и на это), мы позволяли себе цинично и даже злорадно критиковать других ненастоящих художников и даже получали от этого ни с чем не сравнимое удовольствие. Мы прекрасно понимали, что нас как художников никто критиковать не сможет, поскольку никто наших художеств никогда не видел и никогда не увидит. И вот мы, злорадные и циничные критики, привыкшие получать ни с чем не сравнимое удовольствие от безосновательного критиканства, оказываемся на выставке своих собственных художеств, да еще при большом скоплении многозначительно оживленных мужчин и женщин.