Складки (сборник) - Кислов Валерий Михайлович. Страница 35

Нам кажется, что эта выставка — розыгрыш, и этой выставкой разыгрывают именно нас. Нам становится неловко и даже страшновато. Тем более что от теплого и сладкого так называемого игристого якобы шампанского вина нас начинает мутить. Тем более что наши художества нам совсем не нравятся: несмотря на довольно хорошую технику (хотя откуда ей взяться, если мы никогда не учились писать маслом?), сюжеты кажутся нам, как бы выразиться, слишком иллюстративными, а выраженные идеи — помпезными и претенциозными. На каждой картине мы находим свое собственное изображение, которое подается в неизменно выгодном свете, но в разных исторических и культурных контекстах. Так, несмотря на постоянное присутствие нас самих (или, скорее, наших образов и подобий), разнятся сцены (с приятелем у стойки, с приятельницей в кровати, с графином в президиуме), декорации (среди руин средневекового замка, на шхуне в бурном море, на верблюде в песчаной пустыне) и костюмы (доспехи польдевского рыцаря, кимоно японского самурая, костюм учителя средней школы); варьируются настроения (грусть, радость, апатия), меняется возраст (младенец в коляске, ребенок на самокате, подросток на велосипеде, юноша на мотоцикле, мужчина в машине) и даже пол (на одном полотне мы представлены в виде обнаженных тройняшек-стриптизерш)…

Мы переходим от картины к картине, и у нас складывается неприятное ощущение собственной наготы, причем не воображаемой или символической, а реальной: вынужденной, постыдной. Нам кажется, что мы ходим голыми среди толпы оживленно многозначительных мужчин и женщин. Нам становится почти физически нехорошо, тем более что нас уже давно кидает в жар и подташнивает, причем не только от теплого и сладкого так называемого игристого якобы шампанского вина, но и от едкой вони якобы гаванских сигар. Дойдя до последней картины (голый персонаж с бритвой в руке и изрезанными в кровь щеками стоит перед зеркалом и белыми полосками лейкопластыря заклеивает на зеркале отражение порезов), мы останавливаемся и вдруг понимаем, что в зале наступила полная тишина.

Присутствующие молча расступились и образовали плотный круг; мы стоим в середине круга с пустым бокалом в руке, тупой болью в затылке и приступами тошноты в желудке. В загадочном сумраке картины продолжают серьезно висеть и время от времени мерцать. Присутствующие уже кажутся не вальяжными, а несколько напряженными; они многозначительно и испытующе смотрят на нас, как будто чего-то ждут. Это ожидание непонятно чего словно электризует атмосферу. Кажется, достаточно одного неосторожного слова или жеста…

Внезапно раздается щелчок: одновременно включается яркий свет, раздается громкая музыка, все с криками «у!» к нам бросаются, нас обнимают, целуют, поднимают на руки и начинают подкидывать в воздух. На втором взлете внутри нас что-то бурлит, на третьем — извергается наружу. На лету нас самозабвенно тошнит. Мы извергаем мощные струи теплого и сладкого так называемого игристого якобы шампанского с цветными вкраплениями: красными, желтыми, зелеными. Это салат оливье.

На этом импровизированном перформансе вернисаж заканчивается: нас скомканно опускают на землю, наскоро обтирают какой-то ветошью и незаметно выталкивают за дверь. Мы, в заблеванном костюме и почему-то без ботинок, оказываемся в уже знакомом коридоре. Нам зябко и мерзко. Мы не сразу понимаем, где вновь очутились и что предстоит делать. Мы понимаем, что не можем пойти назад, поскольку это было бы равносильно «туда-сюда», «куда-то» и в итоге «непонятно куда». Мы не можем развернуться и вернуть себя вспять. Мы не раки, а человеки, и это, как нам кажется, звучит вроде бы гордо, несмотря на заблеванный костюм и отсутствие ботинок. Мы не можем двигаться и вперед, поскольку воплощенный вопрос стоит перед нами по-прежнему без ответа, загораживая путь, как неприступная крепость, а мы, босые и заблеванные, ощущаем всю ущербность нашей человеческой слабости (ибо отвыкли уповать и способны лишь сетовать). Мы не можем повернуть направо: там мы уже были, и там нас вытошнило. И все же, несмотря на нашу ущербную слабость, нам, босым, заблеванным, но все равно гордым человекам, предоставляется возможность выбирать.

Мы можем выбрать и гордо двинуться налево.

Мы выбираем.

Мы протягиваем в сторону левую руку, поворачиваем ручку и открываем дверь слева. Заходим в открывшийся проем и закрываем дверь за собой. Мы оказываемся в ярко освещенном, совершенно белом просторном помещении с пустыми стенами. В помещении находятся одни мужчины: серьезные, молчаливые, многозначительные, но не оживленные, а скорее какие-то замершие; все как на подбор — среднего возраста и среднего роста, в одинаковых черных костюмах и до блеска начищенных черных туфлях. У некоторых аккуратные черные усики. Мужчины молча расступаются и образуют плотный полукруг. В середине полукруга, посреди зала стоит операционный стол, а слева от него — столик для инструментов. У стола стоит высокая женщина в оранжевом резиновом фартуке. В правой руке она держит шприц, а в левой — бокал с так называемым игристым якобы шампанским вином. И мужчины, и женщина смотрят на нас испытующе и многозначительно, как будто чего-то ждут. Это ожидание непонятно чего словно электризует атмосферу. Мы чувствуем себя неловко. У нас начинают потеть ладони и подрагивать колени. Ожидание становится томительным, а потом и просто невыносимым.

В тот самый момент, когда мы решаем, что должны что-то предпринять, женщина ставит бокал на столик для инструментов, едва заметно улыбается и жестом приглашает подойти к ней. Мы, помня о том, что мы — гордые человеки, а не раки, идем вперед, хотя нашу походку нельзя назвать ни решительной, ни уверенной. Мы медленно идем к женщине и на ходу понимаем, что она очень красива. Мы успеваем заметить и то, что женщина стоит босая, а оранжевый резиновый фартук надет прямо на голое тело.

У нее прекрасная фигура, правильные черты лица, гладкая бархатная кожа, длинные огненно-рыжие волосы и изумрудно-зеленые глаза. Мы засматриваемся на женщину, забываемся и задумываемся о вещах сугубо личных и совсем не приличествующих в подобной ситуации. Женщина смеется, как бы угадывая наши неприличные мысли, и приглашает нас раздеться и лечь на операционный стол. Мы пытаемся рассмеяться, хотя нам, гордым человекам, совсем не до смеха. Мы медленно снимаем наш заблеванный костюм, рубашку, трусы и ложимся на холодный металлический стол.

Женщина пристегивает наши руки и ноги к столу с помощью специальных кожаных ремней, а мы, пользуясь случаем, заглядываем в разрез ее фартука. Ощущение того, что даже в подобной ситуации ничто человеческое — в нашем случае мужское — нам не чуждо, переполняет нас гордостью, и мы, лежа на операционном столе, еще раз повторяем себе, что мы — человеки, и это звучит гордо. Свою искреннюю, наивную и непосредственную гордость, выразившуюся однозначно, мы не скрываем и, в общем-то, даже при всем желании не смогли бы скрыть, учитывая обстоятельства. Гордимся однозначно и открыто мы недолго, поскольку женщина резко наклоняется к нам: резиновый фартук отгибается, а шелковистые волосы касаются нашего лица. Женщина улыбается, звонко целует нас прямо в губы и заносит над нашим обнаженным телом руку со шприцем. Присутствующие мужчины — которые до этого стояли не двигаясь, не шевелясь и чуть ли не дыша, — словно оживают, подаются вперед, жадно следят за опускающейся рукой женщины и одновременно шумно вдыхают «и-и-и…».

Мы не успеваем понять, что происходит, как игла уже протыкает нашу эпидерму в области солнечного сплетения, проникает в мягкие ткани, а жидкость из шприца медленно перетекает в нашу плоть. Нам больно, мы кричим. Мы забываем и о фартуке на голое тело, и об огненно-рыжих волосах, и об изумрудно-зеленых глазах. Мы уже не вспоминаем о каменной крепости вопроса «куда» и о нашей безответной человеческой слабости. Теряя сознание, мы погружаемся в недоумение: сначала «сум», а уж потом как-нибудь «когито», причем «эрго» можно и заменить…

Под воздействием жидкости из шприца мы ощущаем уже не боль, а некую легкость и воздушность: мы парим, а вместе с нами в воздухе парят хронологически связанные образы нас самих, начиная с самого раннего детства и заканчивая тем самым моментом, когда нас угораздило задуматься над курьезным и каверзным вопросом «куда». Мы словно качаемся в пьяной дреме на невидимой водно-воздушной глади, а кто-то перед нами прокручивает киноленту с нашей, отснятой непонятно кем, жизнью.