Миндаль цветет - Уэдсли Оливия. Страница 18

Воззрения Джи были привиты ей еще предыдущим поколением, во времена ее молодости, когда мужчины презирали криводушие, когда честь считали необходимой принадлежностью каждого, а не каким-нибудь особым отличием, когда взгляды были узки, но зато нравственные требования очень широки, когда каждый старался быть простым, веселым и остроумным.

Рекс, наоборот, всецело принадлежал к своему веку, он был вполне современен, и тем не менее взгляды Джи казались ему привлекательными, и манеры ее ему нравились.

Несмотря на его молодость, у него выработались уже вполне определенные понятия об обязанностях, которые накладывает общественная жизнь. Часто у него происходили споры с Дорой, но у той еще не было установившихся взглядов, или, вернее, они были так неопределенны, что уловить их было столь же трудно, как поймать на ложку падающий лист. Сегодня она была социалисткой, завтра неистовым консерватором, позднее – и тем и другим одновременно, и все в таком же роде.

Ее происхождение имело для них обоих особое очарование.

– Когда-нибудь мы все отправимся в Испанию, – сказала Дора. – Тони свезет нас туда.

– Как это будет романтично! – сухо сказал Рекс.

– А что же, ведь он романтик; он вообще совсем не тот, каким ты его считаешь, – запротестовала Дора. – Я знаю, я чувствую это, потому что я его люблю, а ты нет.

– Может быть, это происходит оттого, что ты наделяешь людей, которых ты любишь, теми качествами, которые тебе нравятся, – рассудительно заметил Рекс.

– Ну так что же? Это только облегчает дело! – засмеялась Дора, а потом серьезно добавила: – Но относительно Тони я права.

Разговор этот происходил в комнате Рекса, где он лежал в постели после ушиба, полученного на охоте. Он не продолжал спора; в конце концов, ему было все равно. Настроение у него было скверное, как всегда, когда он бывал болен.

Дора пришла выпить с ним чаю и стояла у окна. Тусклый ноябрьский день приближался к концу, и погода казалась еще более мрачной благодаря контрасту, который производил яркий огонь, пылавший в камине.

– Ты сказала, чтобы принесли печенья? – спросил Рекс, поднимая растрепанную голову с подушки.

– Да. Лучше тебе, милый?

– Нет, неважно.

– Какая досада, что ты не заметил этого плетня. Не зажечь ли свет?

– Нет, еще слишком рано.

– Болит голова?

– Да, немножко.

Она подошла к нему и положила свою прохладную руку ему на лоб.

– О, вот это приятно! – сказал Рекс с легким вздохом. – Какие у тебя отличные духи, что это такое?

– Джи дала мне их; она говорит, что женщина должна понимать в духах и употреблять их с разбором.

– Я очень одобряю твой сегодняшний выбор, – пробормотал Рекс. – От тебя пахнет, как от жасминовых цветов вечером.

– Я бы хотела уметь говорить так, как ты, – воскликнула Дора, – у тебя очень красивые слова! Да, и я думаю, что это главным образом оттого, что ты так много читал.

Дора засмеялась и растрепала своими тонкими пальцами его золотистые волосы.

– Оставь, не надо, – запротестовал Рекс. – Я ненавижу, когда красивые делают некрасивые вещи.

– А ты в самом деле считаешь меня красивой?

– Да, и ты сама тоже считаешь себя такой.

– Иногда я сама себе не нравлюсь, – сказала Дора. – Есть девушки другого типа, красивее, например Дафна Кэрю – такая беленькая, с золотыми волосами; какая она хорошенькая!

– Да, и совсем обыкновенная, а нас влечет к себе необыкновенное. У тебя же замечательные, зеленые глаза. Очень мало людей, имеющих действительно зеленые глаза. Про них говорят, о них пишут, но никогда их не встретишь. Я говорил об этом с Джи, и она со мной согласна. У тебя такие же зеленые, как… – он подыскивал сравнение, – как море в тихий, жаркий день. Ты, наверно, замечала это. В Корнваллисе я думал о твоих глазах. Я стоял на утесе и смотрел вниз на залив, освещенный лучами солнца: он был настоящего светло-зеленого цвета, какими бывают твои глаза при известном освещении. При другом же свете бывают темно-зелеными с отблесками, точно звездами в них: жасминовые лепестки на жасминовых листьях. Мне бы быть поэтом; впрочем, и сейчас еще не поздно.

Они оба засмеялись.

– Хотел бы ты писать? – спросила Дора.

– Нет. Я хотел бы только делать все то, что делаешь ты, а между тем я так скоро выбиваюсь из сил.

– Ну, что ты! – сказала Дора, утешая его. – Всякий слег бы после такого толчка, какой ты получил вчера. Со всеми может случиться несчастье.

Дора зажгла папироску и подала ему. Рекс вообще делал, что хотел, Тони нисколько не вмешивался в его дела. Если бы ему вздумалось выпить за завтраком коньяку, Тони, по всей вероятности, не только не запретил бы ему, но даже и не заметил бы этого.

Впрочем, пока у Рекса не было никаких дурных привычек, кроме курения, которое не вредило его здоровью и не помешало ему в пятнадцать лет быть почти шести футов роста.

Огонь весело горел в камине, ярко освещая комнату. Рекс посмотрел вокруг, и взгляд его с любовью остановился на некоторых предметах; он собрал сюда из других комнат вещи, которые ему особенно нравились: около окна стоял красивый комод, а рядом с камином бронзовый, обитый красивыми гвоздиками дорожный сундук, принадлежавший еще в шестнадцатом столетии какой-то итальянской даме.

Стены были украшены картинами, изображавшими бокс и знаменитых боксеров, а между ними висели портреты родственников – дядей и тетушек.

Кровать была с четырьмя резными колонками, видневшимися из-под откинутых занавесок.

Мягкий, сырой воздух, врывавшийся в открытое окно, мешался в комнате с табачным дымом от папиросы Рекса.

– Позвони, чтобы дали чай, – сказал Рекс, – должно быть, уже поздно.

Он поднялся выше на подушках; на нем была великолепная, индийской работы, жакетка, подаренная ему Пемброком, который иногда делал подарки ему и Доре. Подарки эти не покупались, а извлекались им из имевшихся запасов. Рекс очень любил свою индийскую жакетку; она была голубого цвета, и вышита поблекшими золотыми нитями, и украшена пуговицами странной формы. На фоне голубого атласа лицо его казалось очень худым и бледным.

Вошла Эмилия, а следом за нею слуга внес поднос с чаем.

Эмилия не изменилась за это время. Она была полна, лицо ее было бронзового цвета. Улыбаясь, она показывала белые зубы; она была по-прежнему предана Доре.

Рекса она любила, а Дору обожала.

Она принесла Доре другие башмаки и тотчас встала на колени и начала разувать ее. Дора протянула ей ногу и, чтобы сохранить равновесие, оперлась на руку Рекса.

– Вы ангел, Нэнни, – сказала она ей с видом ребенка, привыкшего к баловству. – И в награду вы должны пить с нами чай; не правда ли, Рекс?

– Конечно, – согласился Рекс.

Эмилия покраснела от удовольствия; ее радовало побыть со своими питомцами, хотя они теперь уже не нуждались в ее присмотре.

Дора уселась на большой стул.

– Крепкий, как смерть, сладкий, как любовь. Три куска сахара и кусочек лимона, пожалуйста, – весело командовала она, – и только намек анчоуса на кусочке лепешки, толсто намазанной маслом. Этого пока хватит.

Между двумя кусками лепешки она спросила Рекса:

– Ты рад, что не можешь обедать внизу? Он секунду посмотрел на нее, а потом сказал: – Ты думаешь – из-за того, что приезжает Пан.

Да, я не желаю.

– Там предстоит большая стычка, – сказала Дора.

– Как бы то ни было, развод – дело нехорошее, – задумчиво сказал Рекс.

– Тони взбешен всем этим. Рекс усмехнулся:

– Наверно, он произнес свои две фразы: «Чертовски нелепо» и «Хорошая каша» – и замолчал. Или, может быть, он недостаточно рассержен, чтобы вдохновиться и на такое красноречие!

– Ты не имеешь понятия, Рекс, как ужасно он все переживает.

– А, так, значит, взаимное сходство между чувствами и их выражением?

Дора стала вся пунцовая.

– Уметь болтать остроумно еще не очень много значит, и, наоборот, есть немало людей, которые не умеют говорить и все-таки знают очень много.