Миндаль цветет - Уэдсли Оливия. Страница 22

На миг зал, огонь в камине, вся обстановка вокруг нее – все исчезло. Она почувствовала, что лишается чувств, и только где-то в глубине сердца вставал беспомощный вопрос: «Что это, что это со мною?»

Рекс направлялся к ним через зал, и она почувствовала, что рука ее свободна. Но в то мгновение, когда пальцы Пана разжимались, она вновь испытала ту же головокружительную слабость, и ей захотелось шепнуть: «Не отнимайте руку, не уходите, не уходите».

– Разве не темно вам тут? – услыхала она голос Рекса. – Позвольте, – он наклонился и зажег огонь.

Потом он принес Доре кекс и остался около них.

– Хорошо провели время в городе? – спросил он у Пана.

– Да, благодарю. А тебе лучше?

– О да; совсем хорошо. Собираюсь охотиться на будущей неделе.

– А когда обратно в школу?

Юноша рассмеялся. Пану было известно, что Рекс из-за болезни принужден был покинуть Итон, и потому вопрос Пана показался ему забавным, так как он понимал, чем этот вопрос вызван.

– Я совсем не вернусь туда, я останусь здесь, – сказал он, улыбаясь своей особенной привлекательной улыбкой, а затем, глядя на Дору, добавил: – И буду смотреть за Дорой.

Дора запротестовала и нервно рассмеялась, а Пан подумал про себя: «Гадкий щенок видел; интересно знать, что он подозревает?»

Он встретил ясный, спокойный взгляд Рекса; он мог не любить его и издеваться над ним, но он чувствовал в нем серьезного противника. Рекс был как будто окружен атмосферой благородной чистоты и, несмотря на свою молодость, держал себя с большим достоинством.

Наружность его тоже была незаурядна; он был почти такого же роста, как и Пан, так же широк в плечах, руки и ноги были у него такие же тонкие и изящные. Сейчас он стоял, прислонившись к камину, и невозмутимо покуривал папиросу; его стройная фигура эффектно выделялась на фоне серой стены. Прозвучал гонг к обеду.

– Поторопись, Дора, с твоим туалетом, – сказал он, – у нас сегодня обедает много народу, и мы должны быть вовремя готовы.

Он взял ее под руку и вывел из зала. Пан смотрел им вслед, прищурив глаза…

Но немного позднее он вознаградил себя. Дора сошла вниз рано, одетая в белое кисейное платье с серебряным кушаком; на ней была нитка жемчуга, подарок Тони; жемчужины лежали на ее шее, как затуманенные утренние звезды.

– Это, – сказала она Пану, указывая на жемчуг, – для меня целое событие. Знаете ли вы почему? Ну, конечно, знаете. Ведь жемчуг дарят только взрослым девушкам.

– Никакие жемчуга, никакие сокровища не могут сделать вас более прекрасной, – тихо сказал Пан.

– О! – отозвалась Дора почти шепотом. Краска сбежала у нее с лица, потом она покраснела. Слова его подействовали на нее как ветер, раздувающий пламя.

Пан и сам был немного смущен. Он сознавал, что ведет опасную игру. Дора была слишком жива, слишком впечатлительна. Ему необходимо взять себя в руки, больше наблюдать за собой, если он хочет продолжать эту, хотя и невинную, любовную интригу. Он почувствовал, что во рту у него стало сухо. Его внезапно обуяло безумное желание поцеловать Дору. Он сдержался, сделав над собою страшное усилие, и вдруг сильно побледнел.

– Что с вами? – спросила Дора, протянув руку, чтобы поддержать его.

Как раз в это время в дверях показался Тони. Он постоял несколько секунд на месте; лицо его осталось неподвижным; только глаза на мгновение блеснули. Потом он медленными шагами направился к ним.

– Любуешься Дориными жемчугами, Пан? – спросил он, остановившись около Доры.

– Они очень красивы, – ответил Пан с излишней поспешностью.

– Она достойна их, – сказал Тони своим хриплым голосом, а потом, помолчав, грубо добавил: – Интересно бы знать, Пан, скольким девушкам ты тоже дарил жемчуга?

Он громко рассмеялся, взял Дору под руку и повел ее с собою в гостиную.

Она была почти одного роста с ним; он сбоку оглядел ее внимательным взглядом.

Неужели Пан уже успел произвести на нее впечатление? При этой мысли его темное лицо побагровело.

Пан, с его ужасной репутацией, с целым реестром любовных похождений, с этим позорным, легкомысленным браком и не менее позорной попыткой добиться развода…

Он отрывисто сказал Доре:

– Беги и скажи Джи, что я хочу ее видеть. Пан вошел вслед за ними в комнату и сел, взяв иллюстрированный журнал. Тони дождался, пока Дора скрылась, а затем, подойдя к Пану и глядя на него невозмутимым взглядом, сказал:

– Я могу ошибиться. И надеюсь, что я ошибаюсь. Но, если я прав, клянусь честью, – ты уйдешь отсюда нищим. Слышишь?

– В чем дело? – спросил Пан спокойно, но веки его дрогнули.

– Ты прекрасно знаешь, – коротко сказал Тони, сдерживая накопившуюся в нем ярость, – и я знаю, что ты знаешь. Если ты еще раз взглянешь на Дору так, как ты не должен глядеть, ты уедешь отсюда.

– Я думаю, – с напускной небрежностью сказал Пан, – было бесполезно говорить тебе, что твое – как бы это сказать – подозрение кажется слишком значительным словом для такой безумной мысли, – ни на чем не основано.

Тони усмехнулся. Он ничего не сказал, но посмотрел на Пана пылающим взглядом и губы его кривились усмешкой.

– Я сказал свое, – презрительно добавил он, – и ты можешь быть уверен, что я сделаю, как сказал.

Он круто повернулся, с быстротой, удивительной для такого огромного человека.

– Руки прочь, или ты не получишь ни пенни! – добавил он, направляясь к камину; он спокойно срезал кончик сигары и закурил ее.

Пан весь кипел от злобы и внутренне только твердил: «Будь ты проклят, будь проклят, будь проклят!»

Он не строил себе иллюзий; он знал Тони достаточно, чтобы быть уверенным, что тот сделает так, как сказал.

Вошла Дора, тихо напевая Кармен; она начала танцевать, отыскивая глазами Пана, желая бросить ему, как вызов, как признание, слова цыганки: «Si je t'aime, prends guarde a toi!»

Она танцевала, щелкая пальцами вместо кастаньет, с жестами, как танцуют испанки; ее гибкий стан наклонялся и изгибался, как стебелек колышащегося цветка.

– Тони, я буду оперной певицей! – весело крикнула она. – Дорогой мой, я этого очень хочу. Кавини говорит, – она изобразила, как жестикулирует итальянец, – «вы божественны; немного погодя вы можете нашуметь на весь мир. Подумайте об этом».

– Едва ли это будет, – угрюмо сказал Тони. Вошел Рекс, и Дора показала ему свой жемчуг.

– О Дора, какое великолепие! – сказал он и, повернувшись к Тони, повторил почти то же, что сказал последний: – Не правда ли, отец, она достойна их?

Джи, сияющая, в бриллиантах и черном бархатном платье, уселась за рояль и заиграла старинную польку.

– Пойдем, Дора, – предложил Рекс.

Они пошли танцевать; недостаток Рекса был едва заметен. Танцуя, он напевал мотив.

– Джи, что с вами случилось? – крикнул он. – Какой вы взяли сегодня быстрый темп!

Дора искала глазами Пана, но он упорно не смотрел на нее.

«Что случилось?» – думала она.

За обедом она старалась встретить его взгляд, но он все время отворачивался.

Зато другие смотрели на нее. Ричард Кольфакс, перешедший на второй курс колледжа, засыпал ее комплиментами и все время пил за ее здоровье. Его живое, еще детское лицо было бледно, а глаза пылали. Дора пила с ним и с Христофором Арунделем, который также не отрывал от нее глаз. Ей пришлось делить между ними танцы; один Пан не приглашал ее.

Несколько раз во время танцев она пролетала мимо него, делая вид, что не замечает.

В оранжерее Ричард Кольфакс схватил ее за руку.

– О Дора, – голос его задрожал. – Вы прекрасны, Дора! Вы совершенство!

Он сжал ее руку, но она поспешно ее отдернула.

Что ей было в его рукопожатии? От его руки не пробегал огонек. Не было того удивительного безумного содрогания, которое, казалось, уносило душу к небесам. Ричард казался ей похожим на куклу, которую кто-то заставлял танцевать, дергая за веревочку. Она обещала ему танец и повела его обратно в зал.

Пан стоял около дверей, и, когда они проходили мимо него, взгляд его остановился на Ричарде. Дора заметила, что глаза его сузились. Она уже раньше замечала, что это случалось с ним в минуты сильного напряжения. Внезапно она почувствовала прилив необычайной веселости; ее наполнило чувство торжества.