Мы больше нигде не дома - Беломлинская Юлия Михайловна. Страница 1
Мы больше нигде не дома
Юлия Беломлинская
Мы больше нигде не дома, только в самих себе, а это частенько квартира сомнительная и со сквозняками.
Эрих Мария Ремарк, «Скажи мне, что ты меня любишь…»
© Юлия Беломлинская, 2019
ISBN 978-5-4490-1111-4
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
фото Андрея Кузнецова «Кузярушки» ставка митьков 2000 г.
ПРИЗРАК ОПЕРЫ
«Но галерка простит оговорки Сопричастна греху моему…
«Александр Галич «Старый Принц»
В редакцию нашей стенгазеты пришло письмо:
«В Интернете нашел ссылку на некоего Б. Ю.: «Юля Беломлинская — паучиха Черная вдова, ей надо выспаться на человеке, а потом его уничтожить».
Что это значит?»
Юха приехал в Питер из Москвы.
Делать первый русский Рок-театр.
Я оказалась Крупской-Арманд при этом Ильиче, и главным художником при его Великом Деле. Мы стали жить и работать вместе.
А потом Гастон, все тот же, счастье или несчастье всей моей жизни, опять появился на пороге. Его очередная попытка разрубить узел нашей страсти не удалась. А если не рубить — то узел только затягивается.
И тут еще Кира Муратова позвала меня в Одессу.
Работать с ней на картине «Перемена участи».
Вобщем, я, как змея, отползла сперва от юхиного бренного тела. А потом от его Нетленного Дела. Юха орал, ругался. С Гастоном слегка подрался. Но окончательно поссорились не сразу.
У нас еще была долгая коммунальная свара, как у бывшей парочки. Он все никак не мог увезти своей чемодан, с моей кухни. В новое жилье. А кухня — метра два полезной площади.
Из них полтора метра занимает чемодан Юхи. А живет Юха в пяти минутах ходьбы. У нашего друга Никиты.
Я кричу в телефон, что если сейчас, он сука, не придет за чемоданом, точняк, вынесу чемодан на помойку.
Я который день его уговариваю! Никакой реакции.
Тогда я звоню и говорю, что чемодан уже на помойке.
И это — чистая правда.
Он приходит. Говорит, что я — жестокосердая.
Но вот это неправда. Потому что я живу на первом этаже.
Помойку видно в окно.
И я все это время, пока Юха идет, слежу за его чемоданом.
И даже успеваю за это время какого-то синюшника, криком в окно от чемодана отогнать.
Но он не стал вникать.
Увидел только факт: Чемодан На Помойке.
Такая вот Классика Разбитого Сердца.
Обиделся.
Следующий его коммунальный ход:
Никита и впрямь жил близко. Ну, не пять минут, а пятнадцать. Жизнь у нас была ночная, и в четыре утра идти одной, пятнадцать минут, все равно страшно.
И меня всегда кто-то провожал.
И вот, через пару недель, сидим все в гостях у Никиты.
Сам Никита на съемках, Юха там живет, остальные — гости.
Народ начал расходиться, я тоже встаю, а Юха и говорит:
— Посиди еще, я тебя потом провожу.
Я села на место. А часа в четыре утра вот что слышу от него:
— А теперь иди одна в ночь и трепещи!
Я тебя нарошно провожать не буду. Ты меня достала с этим чемоданом.
Я пошла домой одна. И вправду страшно было очень сильно. В Питере всегда страшно.
Следующий мой коммунальный ход:
Еще через пару недель, придя к одной местной красавице, оставим ее безымянной, я застаю там Юху за чашкой чаю.
И из лучших соображений, просто чтобы ее предостеречь, говорю:
— Вы, голубушка, лучше на него не рассчитывайте. Ласки от него не дождешься, он умеет только строчить, как швейная машинка «Зингер», а потом сразу засыпает…
Эта фраза в нашем маленьком городе как-то сразу оказалась крылатой.
Ее стали повторять многие девушки своим кавалерам.
Мы с Юхой перестали здороваться.
Потом он вернулся в Москву.
Постепенно мы помирились.
Спокойно пересекались и нормально общались.
Но однажды я привела к нему в Москве юного Цыпера.
Нынче он — создатель Могучей Мозгомойной Клумбы.
Точнее Тумбы.
А был когда-то талантливый журналист.
Цыпер написал классную статью про Юху.
Про то, что Юха — фантом, призрак оперы, гениальная личность с пустым результатом, великий и ужасный обманщик из страны Оз…
Написал чудно — вот цитата неточная, по памяти:
«…еще до его приезда, в Городе обнаружилась девушка с таким же лицом и перевернутыми инициалами: не Б. Ю., но Ю. Б…
Чуть позже возникло и само лицо: портрет-фреска в мастерской на Итальянской улице:
Все тот же узкий глаз и носатый профиль.
Влюбленный Художник нарисовал Девушку, и это опять был Он, его Тень…
Тенью, Носом, Портретом бродил наш герой по Петербургу…»
Что-то в таком духе.
А дальше про то, что кроме вот этого флера в Юхе ничего нет, но и этого довольно для того, чтобы назвать его гением…
Я бы в жизни на такое не обиделась.
Но я уже не участвую.
Я уже наступила ногой на ту полоску, нарисованную мелом на асфальте, после которой, по правилам, мне положено выходить из игры.
Это — граница игры.
А дальше я еду в Америку, и живу «за границей собственной судьбы».
Одна радость — в Блюмингтоне, в местной библиотеке, читаю русские журналы. В том числе, журнал «Театр», отданный по причине 90-х «молодежной редакции». Они развели там такое типа ЖЖ для пятнадцати посвященных. А журнал в ту пору был тиражом на всю страну. Тысяч сто что ли. Или четыреста…
И вдруг вижу там: мудила Юха пишет Опровержение!
Этой цыперовой статьи. Соревнуясь с ним в красноречии. Оттягиваясь в полный рост.
Там было что-то такое:
«…этот крошка Цахес, духовный уродец, могущий изрыгать только злословие, откуда он взялся? Оооо, я вам отвечу, откуда он взялся! Как ни странно, крошка Цыпер, будучи москвичом, является представителем самой злой, а именно петербуржской Школы Злословия! Основательница этой школы — Юля Беломлинская, местная Мадам Де Помпадур, ее имя и портрет присутствуют в этом отвратительном пасквиле в зашифрованном виде, именно в складках ее пышных юбок и зародилось омерзительное явление, называемое Крошка Цыпер… Вот чей он паж и верный ученик! Но у Юли все было проще и понятней. Юля Беломлинская — паучиха Черная вдова, ей надо выспаться на человеке, а потом его уничтожить.
Ее последователь — гнусный Крошка Цыпер, мелкая собачонка при знатной даме, кусает просто так, из любви к хозяйке…»
Ну, вроде, хватит.
Я цитирую по памяти.
Я много раз прочла это.
Сижу себе в библиотекеуниверситетского города Цветогорска Мид-Вест Индиана,
растолстевшая, в бесформенной сиреневой кофте, абсолютно оторванная сама от себя, от всего, кроме своей дочки, ни к чему непричастная…
И читаю этот русский журнал трехлетней давности…
Чувствовала я себя, наверное, как Судейкина.
Уже там, в парижском скворешнике.
— Что это было? В какой стране? С кем?
Как вы сказали? Петербург?
А они, по-прежнему, там живут, ходят по моим улицам.
Тенью, Носом, портретом…
А они, по-прежнему, могут взять билет до Питера.
Выйти утром на Невский, пройти двадцать минут,
свернуть на Итальянскую,
подняться на третий этаж в подворотне Малигота,
постучать, и двухстворчатую дверь распахнет…
Похмельный, но не злой.