Фавн на берегу Томи - Буркин Станислав Юльевич. Страница 14

— Ах, господи, горето какое! — выпалил старый слуга, схватившись за голову.

Ближе к четырем часам утра Бакчаров был уже готов к дуэли наружно. Внутренне же он весь терзался. То и дело вскакивал и принимался бродить по комнате, иногда садился за туалетный столик, за неимением письменного стола, и перечитывал тетрадь со своими стихами, решительно уничтожал некоторые страницы и даже пытался сочинить себе эпитафию. Но ничего не выходило.

Бакчарова морозило от волнения, и он послал в назначенный час дежурить в сад слугусекунданта, приказав тому в случае появления представителей другой стороны кинуть в его окно камешком.

Без четверти пять в комнату его постучали. Это старик, испугавшись разбить окно, предпочел подняться. Дальше все развивалось очень стремительно. Единственное, что запомнил об этом страшном часе Бакчаров, — это причитание старика, карету, везущую их в неизвестность и молчаливого представителя своего обидчика, скрывавшего свое лицо отвратительной ехидной носатой маской, словно только что с венецианского карнавала.

Еще в доме губернатора Бакчаров почувствовал недомогание, теперь лоб его покрывался бисером мелких капелек пота, крутило живот, и плечи охватывал холод. В карете Бакчарова бросало из стороны в сторону, он ежился, туго запахнув шинель, жался в угол сиденья и клевал носом, стараясь хоть чуточку подремать. Их дилижанс гремел, переваливался, скрипел колесами и переборками, казалось, вотвот развалится или рухнет в овраг.

В предрассветном сумраке молоком разливался тонкий туман, застилал поля, утягивался в отдаленную тень леса. Изредка Бакчаров поглядывал на выныривающие и пробегавшие мимо загоны, серые халупы, жидкие голые березы с обвисшей бахромой веточек, и все эти зачарованные, затерянные сибирские картины давили учителю в грудь отчаянным ощущением одиночества.

Именно сейчас, в близости смерти, он чувствовал, как чудовищна и в то же время прекрасна сибирская глушь. Душераздирающе чудесен этот застывший в безвремении мир. Ему свойственна угрюмая, никем не воспетая, расточительная невинность, которой уже нет в выкрашенных, подогнанных, изнасилованных европейских мирках.

Слуга вез на коленях зажженный фонарь, всю дорогу крестился и шепотом причитал. Бакчаров всем своим существом чувствовал на себе пристальный взгляд изпод ехидной маски вражеского секунданта, этот взгляд заставлял его жаться в углу и притворяться спящим.

Связных мыслей у Бакчарова не было, только суета, тревога и недоумение: кто эти люди? зачем они хотят погубить его? и почему в этот лютый час он так отчаянно одинок? Мысли мучили его, тряска терзала в углу сиденья, пот обливал виски до тех пор, пока не произошло самое страшное — подступила голодная тошнота, и он стал терять сознание. Он всерьез испугался, что в любую минуту может упасть без чувств. Бакчаров стрелялся впервые в жизни, но он часто представлял себя в качестве дуэлянта. Он был уверен, что будет мужественен в смертный час своего испытания, как все истинные поэты, как все мечтатели. Нет, обмороков на поединке быть не должно!

«Во всем виновата болезнь, — оправдывался перед собой Бакчаров. — Я еще не окреп. Но все равно лучше потерять сознание сейчас, чем во время дуэли. Боже, дай мне сил! Не дай мне посрамиться перед врагами».

Но было поздно. Дилижанс последний раз бухнулся в ухаб, выбрался из него, переваливаясь с боку на бок, скрипнул и остановился.

— Что, уже? — испуганно вырвалось у слуги. — Господи, помилуй нас, грешных!

Дмитрий Борисович буквально вывалился наружу, однако устоял на заплетающихся ногах. Слуга подхватил его.

— Что с вами, вам плохо? — змеиным шепотом спросил вражеский секундант.

— Нет, все в порядке, — отстранил Бакчаров поданный локоть, — просто укачало в дороге. Не выношу дилижансов. Предпочитаю ездить верхом.

— Тогда за мной, — чуть слышно прогнусавил человек в маске и, поманив коротким взмахом руки, повел их через кедровый лес.

Ледяной ветер порывами обжигал лицо, и чувствовалась близость реки. Секундант провел их по горбатому мосту через сухой, заросший бурьяном мглистый овраг, через камыши мимо озера, по серой линзе которого пробегала зыбь, и, минуя его, вывел на поляну с осокой по пояс и мертвым раскидистым деревом.

Под деревом в рассветной мгле стоял навьюченный конь и две недвижимые темные фигуры в плащах и масках. Только Бакчаров понял, что это и есть место дуэли, как ноги его подкосились и он рухнул в высокую сухую траву. Тут же его подхватили и поставили на ноги секунданты.

— Запнулся! Запнулся! — бодрым голосом, задыхаясь, стал оправдываться Бакчаров.

— Присядьте, вам полегчает, — сухо предложил представитель врага.

— Ничего, мы и так постоим, — возмущенно, на высоких тонах возразил Стефан, держа учителя под руку.

Бакчаров согласно кивнул и позволил слуге подвести его к страшному дереву.

— Здрасьте, — вырвалось у Дмитрия Борисовича, когда он оказался вплотную перед людьми в плащах. — Я, пожалуй, все же присяду, — невинно промямлил он и уселся, так что фигуры исчезли, и он оказался наедине с тугими покачивающимися от морозного ветерка стеблями осоки.

— Пьян? — тихо спросили гдето рядом.

— Что вы, боже упаси, — взволнованно ответил слуга, — никак нет!

Люди еще о чемто переговаривались, развьючивая лошадь, и готовили оружие. Бакчаров из травы понял, судя по щелчкам сборки и долгому скольжению шомпола, что стреляться они будут на ружьях.

— Все готово, сударь, — сказали над Бакчаровым, и ктото сверху подал ему платок. — Вдохните носом.

Дмитрий Борисович послушно взял платок и попытался втянуть через него струйку воздуха, но вместо этого платок больно ударил его в переносицу, боль разошлась по глазам и укатилась в затылок. Из глаз учителя хлынули слезы. Он отшвырнул платок, тут же его подняли из травы под руки, и перед ним вырос человек в белых перчатках. В каждой руке он держал по ружью и молча предлагал сделать учителю выбор.

Бакчаров застыл в нерешительности. Уже светало, но он ничего не видел от слез. Учитель снял очки, протер глаза, вернул очки на место и окинул взглядом слугу и три фигуры в масках, повернулся кругом, желая уточнить, нет ли кого еще.

— А с кем я буду стреляться? — спросил учитель наивным голосом.

— Господа, еще не поздно решить все разногласия взаимным прощением и примирением, — объявил человек с ружьями.

— К черту, — решительно бросила одна из фигур и указала Бакчарову на ружья, приглашая сделать, наконец, выбор.

Бакчаров широко перекрестился и взял тяжелое ружье из правой руки.

— Заряжено? — спросил он испуганно.

В ответ ктото прыснул смехом и тихо добавил:

— Шут гороховый.

Бакчарова внезапно приободрили эти слова, он встрепенулся и бросил:

— Полно медлить. Будем стреляться.

Человек, державший ружья, взял дуэлянтов под руки, отвел от дерева и поставил спиной к спине.

— Итак, господа, — сказал он деловым тоном. — Как только я начну отсчет, вы будете расходиться. На двадцати вы обернетесь и произведете свой выстрел. Вам все понятно? Тогда начнем.

Человек вернулся к дереву и протяжным командным голосом начал неспешный отсчет: — Одиин! Дваа! Трии! Четырее! Пяать!

— Господи Иисусе, помилуй мя грешнаго! — молился Бакчаров, мерно ступая в такт отсчету. — Не придет к тебе зло и рана не приближится телеси твоему, яко служителем Твоим заповесть о Тебе, сохранити тя во всех путех твоих… Как там: на аспида наступишь… Забыл! Забыл! Господи Иисусе, помилуй мя грешнаго! Не убоишися от страха нощьнаго, от стрелы летящей во дни, от вещи во тьме преходящия…

— Двадцать! — выкрикнул секундант, в голове Бакчарова мелькнуло слово «пропал!», он резко обернулся, наводя ружье, поводил из стороны в сторону ствол, ища цель, но, кроме дерева, лошади и секундантов, никого не увидел.

Тут же с неожиданной стороны сверкнула искристая вспышка, по Бакчарову словно шибанули плеткой, от него отскочило облачко, учитель на прямых ногах рухнул навзничь в траву.