Фавн на берегу Томи - Буркин Станислав Юльевич. Страница 32

— Да, это мудрые слова, — смиренно усмехнулся Бакчаров.

— И не говорите, — покивал Человек. — Я уже и не раз раскаялся по поводу его злой кончины. Стихито его были вовсе не так плохи. А тому старикану во дворце я чегото там со злости наплел про долину Шуньхэ… Ладно. До свидания, Дмитрий Борисович, мне нужно репетировать новую программу. Меня пригласил выступить на своих именинах один весьма уважаемый человек.

— Дада, конечно, я уже ухожу! — пятился, запинаясь обо все встречное, Бакчаров.

— Заходите еще, Дмитрий Борисович, — поднял руку Человек, — я всегда буду рад.

— До свидания.

— Заходите! До встречи.

И Бакчаров исчез.

Учитель, уныло топая по деревянным полам и деревянной лестнице, спустился в пустой полуденный зал трактира. Кроме метущего под столами и лавками лохматого полового, никого не было. Хмурый Дмитрий Борисович помедлил и сосредоточенно присел на край одной из скамеек так, как обычно присаживаются «на дорожку» русские люди.

— Смотрю, сударь, не в духе вы, — не отвлекаясь от работы, ехидно заметил лохматый старик.

— Да, — отвлеченно протянул Бакчаров, думая о своем. Потом вытащил изпод ворота шинели шарф, замотал голову и, чтобы не походить на старуху, туго натянул сверху свою фуражку.

— Паренекто ваш совсем, небось, задубел, — весело предположил старик.

Тут же, словно в зримое подтверждение его слов, скрипнула дверь с улицы, и в нее просунулся озябший Чикольский. Шинель его была в целях утепления перехвачена крестнакрест изъеденным молью шерстяным платком, а на голову была натянута малая шапка с гимназистской кокардой и торчащими в стороны заиндевевшими ушами с тесемочками. Вместе с ним в трактир ввалился косматый пар, покатился по кирпичной лестнице в зал, и на уровне ног повеяло хваткой стужей.

— Ууже все, Дмитрий Бборисович? — заикаясь, поинтересовался Чикольский плохо двигающимися заледеневшими губами.

— А почему ты на морозе стоишь? — изумился Бакчаров.

— А нечего тут греться, — тут же отозвался за поэта старик. — Тепло у нас не бесплатное. Стоимость дров входит в стоимость провианта. Нет заказов — нет и тепла…

— Тьфу на тебя, Анисим! — бросил, выходя Бакчаров. — А я тебе монету дать хотел…

День был позимнему солнечный. Резко подморозило. Заскользили по улице сани, пахло колким хрустальным морозом и берестяным дымком. На крестах церквей, чугунных извилинах фонарных столбов, кованых воротах, по краям всех окон и дверей лохматился иней, бородатый, как плесень.

Сутулясь и пряча руки в рукава, как в муфты, словно отступающие французы, шли они озябшие по людной улице, скрипя сапогами и разбрасывая полы шинелей.

— Ну, что он сказал? — после длительного молчания поинтересовался безумный поэт.

Бакчаров хмуро молчал, сосредоточенно глядя под ноги.

— Вам бы шапочку прикупить, — тут же сменил тему Арсений, — а то как вдарит мороз под сорок…

Бакчаров резко остановился и бросил на Арсения решительный взгляд.

— Извини, Сеня, но мне необходимо сейчас серьезно подумать. — Он вытащил из кармана копейки. — Вот, возьми себе лихача.

— Спасибо, у меня есть, — помотал головой и ушастой шапкой заиндевевший Чикольский.

— Ладно, — сухо согласился угрюмый Бакчаров, спрятал деньги и, бросив съеженного товарища на морозе, нырнул в общем потоке посетителей в дверь модного магазина по Дворянской улице.

Войдя с клубами пара, Бакчаров приветливо потопал возле швейцара на половой решетке и протер краем шарфа очки. На витринах ювелирные изделия, французские духи, швейцарские часы, немецкие канцелярские изделия и вот уже пошли драгоценные сибирские меха… Все, как в Петербурге, но здесь, в Томске, где на тысячи верст кругом глухомань, все это смотрелось даже помпезней.

Бакчаров остановился у стойки, оснащенной большими круглыми зеркалами с изменяемым углом наклона. Тут, в царстве головных уборов, учителя с распростертыми руками встретил толстяк с усиками на крупной рябой физиономии и крохотной французской бородкой. Нижняя часть его тела была огромна, туловище туго обхватывал портняжный жилет, и, когда хозяин отдела подходил вплотную и упирался в стойку, феноменальное пузо его вгибалось и пуговица жилета бряцала о лакированную поверхность стойки.

— Прикажете поискать для мосье шапочку? — улыбаясь во весь рот, обратился он к Бакчарову с поддельным французским акцентом. — Или чего в подарок для мамзель? — Вдруг, не дав Бакчарову и слово промолвить, он обрадовался и шлепнул себя по лбу, словно чтото внезапно осознав. — Вы господин учитель! Правда? Я ведь не ошибся?

— А откуда вам это известно? — спросил Бакчаров.

Продавец небрежно махнул пухлявой рукой на фуражку, которую Дмитрий Борисович вертел в руках.

— А в наших краях только учителя такие и носят, — без всякого акцента заявил толстяк. — Только теперьто уже поздновато в фуражке ходить, можно и ухи на морозе оставить, — весело заявил он и, щелкнув пальцами, схватил с полки каракулевый пирожок. — Новое поступление. Только для самых уважаемых господ учителей.

— Сколько стоит?

— Восемь рублей, — фальцетом сказал продавец и осклабился.

— А есть чтонибудь не для таких уважаемых, — закусил нижнюю губу Дмитрий Борисович.

— Да вы только примерьте!

— Примеритьто я могу, — пожал плечами Бакчаров и положил фуражку на стойку козырьком вниз, чтобы этот хитрый типпродавец не увидел рваную, засаленную подкладку. Он не мог себе позволить каракулевой шапки, но и явиться в свою новую гимназию в простой ушанке он тоже не мог.

Когда Бакчаров вернул пирожок, веско помотав головой, продавец убедительно попросил его подождать и, цокая, скрылся за рядами полок с различными зимними уборами.

Бакчаров хотел было удрать, но так и не решился, подумав о том, что, может быть, удастся уговорить делягу продать ему чтонибудь приличное в рассрочку. Так он и стоял, бессмысленно разглядывая свою старую фуражку, пока внимание его не привлекла упомянутая уже выше громадная дыра в засаленной саржевой подкладке, где кровавым пятном темнел незнакомый багровый материал. Бакчаров немедленно запустил туда руку, поводил по шелковистой, чуть шуршащей многослойной ткани, сунул пальцы под складку блина, нащупал край инородного предмета и, словно изумленный своим же собственным мастерством фокусник, вытащил на белый свет громадный прозрачный платок.

Держа его как царапучую кошку — на вытянутой руке, Бакчаров осмотрел его с разных сторон, понюхал и тут же узнал в нем платок, оброненный Елисаветой Яковлевной во время лиходейского танца в доме губернатора накануне похорон Марии Сергеевны.

Бакчаров комком уложил платок обратно в фуражку, развернулся и, не отрывая от него взгляда, словно боясь, что он внезапно испарится, как в тумане побрел сквозь толпу посетителей, пока не наткнулся на скамейку.

Нет, на этот раз Дмитрий Борисович не был в смятении. Он даже не испытывал чувства страха. Лихой загадкой ввалился в его день этот платок, аккуратно и явно насмешливо уложенный кемто в его фуражку. Фуражку, которая все эти дни неопределенности и душевной смуты была с ним.

И это открытие представляло собой явный контраст всем остальным мистическим событиям, приключившимся последние дни Дмитрию Борисовичу Бакчарову. Ни разу до того он не мог похвастаться трезвостью и чистым рассудком в часы своих наваждений.

И вот, значит, ясный морозный день, трезвейшая от холода голова, только что покинутый в номерах необычный, но вполне безобидный музыкант и вот, значит, тот самый ее платок.

«Кто же со мной так играет, — позабыв о продавце шапок, напряженно думал Бакчаров. — Сначала дуэль и убийство, потом этот бал. Иван Человек, дочери губернатора, Елисавета Яковлевна… Может быть, суеверный цирюльник все же был прав, когда говорил, что в Томск прибыл некий магистр тайного общества проведать масонскую ложу… Может быть, это заговор? Шуточки кучки аристократовсектантов? Как бы там ни было, во всем этом не последнюю роль играет сам Иван Человек — Анна Сергеевна у него в номере на следующий день после кончины Марии, фото девушки накануне визита к ведьме, и вот теперь платок Елисаветы в моих руках… Все это он — Человек! И кто бы мог подумать, ехал за мной от самой Варшавы. А может, и еще раньше за мной следил. Вот только на кой черт я ему сдался?! Ничего не понимаю».