Фавн на берегу Томи - Буркин Станислав Юльевич. Страница 33

Бакчаров вспомнил их первую встречу в поезде, и как Иван Александрович нес всякую чепуху про сиамских близнецов и дохлых зверушек.

Бакчаров покраснел от напряженной мысли и коснулся кончиками пальцев горячих висков.

— Ну, держись, великий магистр, — проговорил он не то про себя, не то вслух, встал и, не вынимая платка, решительно нахлобучил фуражку.

Чтото оборвалось внутри учителя, когда он, стремительно пробравшись сквозь толпу, вырвался из дверей магазина и увидел перед собой чуть согнутого скомкавшего в паху руки и прислоненного к заиндевевшему фонарю Чикольского.

— Горе ты мое! — вырвалось у Бакчарова, когда он увидел стеклянные глаза, обрамленные мохнатыми от инея ресницами, и побелевший отмороженный нос поэта. Учитель схватил его за плечи, попытался растирать, потом бросил эту затею, отскочил к дороге и принялся махать извозчику.

Вез их на щегольских узких санях совершенно окоченевший лихач, изза туго стянутого красным кушаком тулупа и поднятого громадного овчинного воротника напоминавший шахматную фигуру. То и дело перехватывая поводья яростно оскаленными зубами, он обхватывал рукавицами замотанную голову, чтобы согреться. Потом, якобы согревшись, хлестал лошадь и кричал: «Но, матушка! Но, дружок! У, язви твою душу!» И его накрытая попоной бодрая грузная лошадь с покрытой инеем бородой вновь мчалась рысью, то и дело на бегу взбадриваясь, мотала головой, начинала ржать и фыркать, и тогда из ее ноздрей, как дым из ноздрей чудища, валил пар и летели капельки влаги. Для седоков в санях были предусмотрены пестрые лоскутные одеяла, тяжелые и казавшиеся на морозе сырыми, и пока товарищи ехали домой, то наблюдали за улицей только украдкой, чтобы не пропустить нужного поворота, а все остальное время кутались от ветра и слушали скрип шагов и визг полозьев по улице. Когда извозчик прогремел по обледеневшему дощатому настилу Думского моста и вылетел с него на прямую Магистратскую улицу, в глаза лошади ударило ослепительнобелое солнце и загромыхал перед ними черной тенью ломовик на вихляющей из стороны в сторону, подскакивающей порожней подводе. Только на повороте к крутой горе взлетающей в Белозерье, им удалось его обойти, и они заскользили еще быстрее, совершив крутой вираж на Ефремовскую у помпезного Воскресенского храма.

Когда остановились, Бакчаров кинул извозчику:

— Погоди тут, я сейчас дальше поеду, — и повел Чикольского отогреваться в дом.

— С вашим братом свяжешься, только конягу застудишь! — злобно бросил лихач и выжидательно сгорбился.

Бакчаров уложил Чикольского на печь, подбросил дров, растер нос и щеки поэта спиртом, потом смешал сто граммов спирта с водой и угостил лихача, чтобы тот сильно не обижался.

— Куда теперь, барин? — горько морщась и нюхая свою рукавицу, прорычал возница.

— На Кузнечный взвоз!

— Тудасюда, тудасюда! — недовольно промычал лихач и стеганул лошадь, так что Бакчаров едва успел запрыгнуть в дернувшиеся на разворот сани.

Расплатившись у разведанного потайного крылечка с извозчиком, Бакчаров полез через туннель к обгоревшему наполовину деревянному замку. И ради того, чтобы миновать адские сени Залимихи, стал поочередно запускать снежками в узкие, ослепительно сверкающие на солнце окна.

— Что вы делаете, господин учитель? — донесся сверху изумленный девичий голос.

Бакчаров приставил руку козырьком, прищурился сильнее, но так никого в отраженном солнечном сиянии и не увидел.

— Елисавета Яковлевна, это вы? — спросил он нерешительно и тихо. Так тихо, что ему показалось, что он самто едва расслышал себя.

— Нет, господин учитель, — весело отозвались спустя мгновение, — это я — Ева Шиндер.

— Ева? Здравствуйте, Ева! — так же тихо крикнул Бакчаров. — Скажите мне, а ваша сестра сейчас дома?

— Да, — отозвалась веселая гимназистка. — А почему вы не хотите войти?

— Долго объяснять. Ева, мне нужно поговорить с вашей сестрой.

— Сейчас я ее позову, — последний раз отозвалась девушка, и Бакчаров остался наедине с морозом и ослепительным зимним светом.

Она вышла к нему по хрустящему, сверкающему алмазами снегу, в светлых валенках, в расстегнутой на две верхние пуговицы рыжеватой шубке и сбившемся назад белом пуховом платке.

— Здравствуйте, Елисавета Яковлевна, — растянутыми от холода губами поздоровался с ней Дмитрий, и в сердце его защемило.

— Здравствуйте, господин учитель, — холодно поздоровалась девушка, плотно прижимая к щекам воротник шубки, — может быть, вы пройдете. У вас уши красные…

— Нет, я всего на два слова, — переминаясь с ноги на ногу, быстро помотал головой Бакчаров, и воцарилось неловкое молчание.

«Зря отказался», — подумал он. Но решил, что теперь уже несолидно проситься внутрь и нужно немедленно как можно прямее все ей сказать.

— Елисавета Яковлевна, вы были в доме губернатора накануне похорон Марии Сергеевны?

— А зачем вам это? — бросила она таким тоном, что для Бакчарова это должно было означать не что иное, как «не суй нос не в свое дело».

Дмитрий Борисович, чтобы скрыть неловкость, широко улыбнулся, снял фуражку и вытащил из нее платок.

— Это ваш?

— Дайте сюда, — с внезапным гневом выхватила она вещицу и растянула ее на ветру, проверяя, цела ли она. — Откуда у вас моя вещь?

— В день перед похоронами на танцах подобрал, — все еще невольно улыбаясь, брякнул Бакчаров.

— Вы ходите перед похоронами на танцы?

— В дом губернатора, — переминаясь, подтвердил учитель и сам, словно со стороны, увидел, какой он сейчас идиот.

— Никогда без спросу не берите чужих вещей, — словно маленькому мальчику сказала Елисавета учителю и замкнула лицо в непроницаемой строгости.

— Я не брал! — возмутился Бакчаров. — Вы сами мне его уронили…

— Ладно, — перебила его, складывая платок, озабоченно хмурая Елисавета и начала отступать, хрустя валенками по снегу. — Мне пора. Премного благодарна за то, что вернули вещь. Прощайте.

— До свидания, — бессильно промямлил учитель. — Когда я увижу вас вновь?

— Увидитеувидите, — заверила Елисавета. — Только вы, господин учитель, пожалуйста, не приходите сюда больше, — и туго прижимая воротник, прибавила шагу и снежной тропкой побежала в валенках за угол.

— Я могу зайти завтра за вами к цирюльнику? — отчаянно крикнул Бакчаров.

— Ни в коем случае! — последнее, что услышал Бакчаров, прежде чем она скрылась.

И он вновь остался одиноко стоять на ослепительном белом морозе.

— Вот когда ты нужен, тебя никогда нет! — топнул Бакчаров, вспомнив заиндевевшего у магазина Чикольского, и побрел прочь. Он чувствовал себя как никогда одиноко.

Ворвавшись в избу Чикольского, он широким шагом протопал к печи, присел на корточки, сдернул печной затвор, схватил кочергу и стал кидать в топку скомканные листы рукописи. Не успел он сжечь и трех страниц, как ктото набросился на него и повалил на пол. Кочерга выскочила из руки Бакчарова и с лязгом залетела под кухонный стол. Не успев ничего осознать, учитель вступил в борьбу. Под руку попался совок для уборки печной золы, и этим совком Бакчаров наотмашь огрел своего обидчика. Боммм — четко взял ноту «до» совок, Бакчаров выронил чугунный предмет, а следом, как мешок с картошкой, рухнул оглушенный Чикольский.

— Сеня, ты живой? — спустя полминуты, пыхтя, осведомился Бакчаров, боясь даже дотронуться до поэта.

— Простите, я не расслышал, — бодро переспросил Чикольский, резко сев, то и дело кивая вбок головой и ковыряя в ухе мизинцем так, словно туда чтото попало.

— Я говорю, ты живой?

— Кажется, да.

Вечером Бакчаров лежал на горе из влажных пуховиков и подушек, притворялся спящим и размышлял о загадке Елисаветиного платка и пресловутого Ивана Человека. Чикольский лежал на старом диване, закинув одну руку за голову. У его изголовья на столике были заботливо разложены помятые, частично обгоревшие листы спасенной им от огня рукописи. То и дело Чикольский как можно тише вставал, подбрасывал мелко колотые поленья, ковырялся в печи кочергой и нетерпеливо проверял, спит ли еще Бакчаров. Убедившись, что учитель спит, тяжело вздыхал и снова ложился на скрипучий диван. Бакчаров знал, что Чикольский проверяет его сон, но для того и притворялся, чтобы поэт не завел какойнибудь бессмысленный разговор.