Ящик водки - Кох Альфред Рейнгольдович. Страница 120

А что же стрельба, бои, вывоз трупов на грузовиках? Банда Эльцина расстреливает отважных русских коммунаров? Верил я в это? Думал ли об этом? Задевало это меня? Нет… Да и страну это, насколько я заметил и запомнил, это не сильно волновало. Гражданская война как-то не началась тогда. Я предлагаю такое объяснение: революции надоели широкой публике. Перебор получился. А давайте все бросим и побежим на баррикады! Ага, щас! А какого такого хрена? Тем более что мы уже усвоили Бисмарка: революции совершают герои (мы), а плодами их пользуются проходимцы (они).

Скучно, взросло, солидно. Слово «взросло» тут, может, ключевое. Как сейчас помню, перед началом восстания, накануне, я по пути в офис завез жену с дочкой в кукольный театр на Бауманской. Новости по пути слушал краем уха, и в воздухе что-то такое уже летало. И я им сказал, они и сейчас помнят: «Вы это, после спектакля никуда не ходите, дуйте сразу домой. Мало ли чего». То есть я не отвез их сразу домой, но и не отнесся к ситуации легкомысленно. Что-то среднее. И вот сейчас я думаю: я уж был отцом семейства! Какие ж тут революции? На кой они? Наверно, это принципиально. Не зря же революционеры – такие молодые, восторженные, бесстрашные – лезут в пекло. Они себя ведут как бездетные. Они часто такие и есть. И потому чего их слушать? Пустое занятие. Их надо призвать к порядку, и все тут.

Еще помню одну картинку, которая тоже упала на ту чашу весов. Я помню 9 мая – то ли того же 93-го года, то ли 92-го. Время к обеду. Я стою у «Метрополя» и с сильным чувством смотрю на колонну демонстрантов, которая заняла всю Тверскую, по всей ширине, и, зловеще сверкая красными флагами и такими же транспарантами, идет вниз, на меня, – и, чуть не упершись, как-то нехотя, преодолевая инерцию, сворачивает к Большому театру. Эти красные флаги в таком количестве в руках у таких сосредоточенных нервных людей я рассматривал без всякого удовольствия. Я подумал тогда, что вся перестройка, весь русский капитализм только и действительны внутри МКАД, а все, что дальше, – это очень и очень условно. Страна если и замечает, думал я тогда, капитализм, то ничего хорошего о нем не думает. И в такой ситуации вдруг и внутри Садового кольца собрались – чужие, сильные, построенные в колонны люди. Довольно легко было мне представить, что где-то за углом им раздадут винтовки и пойдут они громить все вокруг, крушить режим. И дальше что?

Или даже не так. Еще проще и реалистичней: банальная лимонка взрывается вдруг в этой краснознаменной толпе. Дальше – крики, паника, раздавленные люди и так далее. И опять пошло-поехало. Да и 91-й год не забылся. Те танки, которые были присланы в мирную, наивную еще Москву. Они немного вправили нам мозги. Мы немножко ощутили, какие силы бродят, скрыты и могут вырваться наружу. Мы тогда еще мерили все такими грузовиками, с тентом, под которым сидели бойцы-первогодки, никак не готовые стрелять в людей. А кто-то уже выводил на позиции танковые полки… Ну а что, русский бунт – это бренд раскрученный. За что бунтуют, против кого – это вопрос третий. Тут по-любому – шутки в сторону.

Когда «свой» бунт, за свои идеалы – страшен, то что говорить про чужой? Про красный, про левый, про коммунистический?

Нечего тут и говорить. Бунт этот – подавить без разговоров, и все.

Итак, деталь еще сюда же. Бунт под управлением таких нерасторопных менеджеров, как Хасбулатов и Руцкой, – это еще та была бы акция. У них бы точно вся ситуация вырвалась из-под контроля, и понесло б нас с разгону на камни. Революция под управлением сбитого летчика – это слишком уж экстремальный спорт.

Эту ситуацию октября 93-го я как-то обсуждал с опытным зэком Валерием Абрамкиным, видным диссидентом. И вот он что сказал про те дни: «У меня было похожее настроение, когда в зоне начался беспредел, когда в зону вот-вот введут внутренние войска…»

Понимаете? Не важно, по какому поводу зона восстала. Да хоть на почве самой высокой справедливости. Все равно нет другого выхода – только войска вводить. И мочить зачинщиков. Когда это однажды не было сделано, после четыре года вся страна, вместо того чтоб ходить на работу и воспитывать детей, бегала с ружьем и толку ни от кого добиться было невозможно.

Помню, в том октябре я таки поучаствовал в создании «летописи революции». В Белом доме в самые горячие дни была корреспондент «Коммерсанта» Вероника Куцылло. И вот, когда все там кончилось, она приехала в редакцию. Причем в состоянии страшно возбужденном, еще бы – как же иначе, если по тебе палили из танковых пушек! Приезжает она, значит, и ей поручают быстренько в номер дать 100 строк. Не просто вдохновенно что-то продекларировать, а осветить новость, причем срочно, уже близился дедлайн. Это ж производство, график, дисциплина, штрафные санкции, договоры с распространителями, с почтой, с типографией, с автохозяйством – все как у взрослых. Вероника возмутилась: у нее революция, люди там погибли, ветви власти гнулись и трещали, а к ней тут с прозой жизни – да кто вы такие, тыловые, типа, крысы! Это было просто картинное столкновение – с одной стороны, революционный пафос и блатная повстанческая романтика, а с другой – капиталистическая экономика, в которой все завязано на деньги. В том числе и на зарплату неистового репортера Куцылло. И вот меня к ней приставили, чтоб я ей оказал моральную и техническую поддержку. Чтоб заметка была написана как положено, причем немедленно. И я провел в жизнь ту точку зрения, что твои политические симпатии – твое личное дело, а если ты подрядился делать работу, так сделай ее. В революцию все развивается по противоположной схеме. В общем, в итоге заметка про восстание была поставлена в ближайший номер. И вышел он без задержки. А Вероника после сделала про этот путч книжку, и Яковлев ее издал.

– Мой друг Игорь Футымский, физик и философ, выдвинул теорию. Теория такая. Если начинается бунт и его слишком мягкими средствами пытаться подавить, то не будет эффекта. А если слишком жестокими, то опять будет слишком серьезное кровопускание, гражданская война, выведение экономики из строя… А нужно именно найти оптимальный вариант… Одного человека убить – мало. Сто – много. А надо десять – двадцать, причем не в подвалах из пистолета, а каким-то серьезным оружием. И тогда волна сбивается, бунт прекращается и снова идет нормальная жизнь. В новейшее время это нам продемонстрировал Пиночет – когда он убил Альенде и с ним десяток бунтовщиков. Убил ракетой, выпущенной с боевого самолета. У нас Борис Николаич в октябре 93-го использовал ровно ту же методику. Он из танковых пушек велел пальнуть, и бунт сразу пошел на убыль. Все успокоились.

– Ну, это не Пиночет изобрел, я думаю, это значительно раньше изобрели. Но громкое, публичное, жестокое проявление непреклонности власти сразу, в начале бунта, когда власть видит, что в случае проигрыша пощады не будет, а вероятность проигрыша достаточно высока, – значительную часть бунтовщиков приводит в себя. И кстати, вот эту непреклонность в различных видах демонстрировал еще Николай Палыч, государь-император, «непреклонность» – это было любимое его слово. В его время бунтов было много. И твой любимый Астольф де Кюстин в 39-м году находился в Российской империи как раз в царствование Николай Палыча. А как император польский мятеж подавил? А как венгерский подавил? Не говоря уже обо всех этих бунтах, которые были по всей России. Вот этой самой непреклонностью подавил. Пушкин об этом писал в «Дубровском». Финал, когда солдаты пришли – и деревню расстреляли. Крестьяне же там в разбойники подались во главе с Дубровским-младшим. Прислали полроты солдат – и пи…дец, всю деревню расстреляли.

– Если бы Ленина пораньше застрелили… Проявили б к нему непреклонность…

– Не-е-ет.

– Как-то тоже бы сгладилось.

– Нет. Нет. С Лениным ситуация была более сложная, там стрелять некому было – вот что.

– Ладно, спецназ какой-то оставался.

– Корниловский мятеж был летом еще при Керенском, он пошел на Питер – но остановился под Гатчиной.