Ящик водки - Кох Альфред Рейнгольдович. Страница 169

– Действительно, там много людей, которые легко идут на любую работу! Откапывай траншею и закапывай, изо дня в день, без конца – и ладно. Человек будет считать, что прекрасно устроился. Помню, сижу я там как-то на автостанции. И вижу, заходит такой благородный седой джентльмен, с осанкой, голову держит высоко так. Кивает кассиршам – хозяин, что ли, пришел или преуспевающий адвокат решил прокатиться на автобусе. Но смотрю, он заходит в подсобку. Через пять минут выходит оттуда в спецовочке, в желтых резиновых рукавицах и все той же адвокатской походочкой гордой заходит в сортир и начинает мыть унитазы. Удивительная картина! Сортиры моет солидный джентльмен, а не бабушка-пенсионерка….

– …брошенная внуками, которые Шопенгауэры, и детьми – Львами Толстыми.

– И вот человек доволен собой! Работа есть работа, не все ли равно какая она? На тот момент, помню, минимальная зарплата, разрешенная законом, была 5.50. Меньше никак нельзя. Но на эти бабки человек мог кормиться, брать ссуды на квартиры.

– 5.50 в час – это тысяча в месяц, с которой они маленькие налоги платят…

– Для глухой провинции – ничего еще. А в Нью-Йорке на штуку не разгонишься. Вот, кстати, в одном из московских баров были комнаты наверху. И я думал – а что за комнаты такие? Может, туда девиц водят, с которыми тут же в баре и знакомятся? Но оказалось, что просто люди там снимают комнаты и живут. Один жилец был пенсионер, который переехал из Нью-Йорка – там ему стало дорого жить. А в провинции он вот снял комнату за 160 долларов в месяц. Комната метров двенадцать. Сортир на этаже.

– И пожрать можно внизу.

– Ну. Там самые дешевые блюда – это разогретая ветчина из индейки и пюре или крылышки куриные острые. Это самая бедная еда, как раз для пенсионеров. Свежий воздух, леса, дешевизна… С адвокатом я там познакомился еще. С девелопером местным, который строил, как говорят русские, коттеджные поселки. И я посмотрел, как это все строится. Не как у нас – кирпич там…

– Знаю, видел: каркас…

– Стекловата…

– Сайдинг.

– А с виду получается вполне приличный богатый дом.

– Да они приличные, эти дома. И теплые. Я все там допытывался – а сколько дом стоит? Они не могли понять, потому что дом по сравнению с землей ничего не стоит. Земля – дорогая, а дома – дешевые.

– Потом этого мэра той Москвы я привез в нашу Москву.

– Чтоб он наконец посмотрел, что это такая за Москва, послужившая прототипом его Москве.

– Так выяснилось, что он впервые не только в России, но и вообще за границей. И паспорт специально для этой поездки получил, так-то они без паспортов живут. Семья его провожала со слезами – типа свидятся ли они еще? Это ж очень опасная по их меркам экспедиция. Мэр боялся съездить за билетом в Нью-Йорк, потому ему страшно в таком жутком городе. Там же одни уроды и убийцы живут. Чтоб туда съездить…

– …сколько храбрости надо набраться!

– Ну. Они на меня так смотрели, что вот человеку жить надоело и он едет в Нью-Йорк. Отмороженный. Так в результате их мэр остался нашей русской Москвой доволен. Ему только не нравилось, что продавцы с ним невежливо разговаривали и подавали теплую пепси-колу. Значит, после новогодних каникул полетел я обратно в Штаты. Дня три-четыре потусовался в Нью-Йорке. Останавливался я иногда у Игоря Метелицына, бывшего одессита, который в молодости строил Зейскую ГЭС на вечной мерзлоте и сочинял песни под гитару, а после, переехав в мир чистогана, стал торговать расхожим артом. Игорь меня познакомил с Ромой Капланом, самым знаменитым ресторатором русской Америки. Я часто заходил в его «Русский самовар», даже не столько пьянок ради, сколько перекусить среди дня. Проходя мимо, это ж Манхэттен, удобно принять там порцию борща. (Теперь ресторан открывается только ближе к ужину.) Тогда же я взял у Каплана интервью.

Комментарий Свинаренко

Русское в Нью-Йорке – причем речь не про Брайтон-Бич, а шире – особое: и не советское, и не постсоветское, и, уж конечно, не американское. Некоторые исследователи считают русских эмигрантов в Америке отдельным народом. Похоже, так оно и есть. У них свой язык, свои манеры, свои шутки, свои повадки. И даже внешность такая, что их за версту отличаешь. Они похожи на провинциальных зубных техников, которые, будто сговорившись, переоделись в черное. От американцев они взяли некое завидное простодушие и детскую такую назойливость, а от русских – легкую советскую бесцеремонность. Гремучая смесь. При этом у них нет ни страха божьего, как у большинства американцев, ни трогательных пережитков шестидесятничества, какое когда-то было в моде у нас тут. Получилось, что у них отметены все запреты – и западные, и советские. Они соединили в себе недостатки обоих народов, а достоинств не взяли ни у одной стороны. Короче, это такие оборотни, которые с виду вроде почти свои, но по сути – чужие. Причем интересно, что они прекрасно понимают разницу между народами; с русскими они разговаривают одним манером, типа и так сойдет, а с настоящими американцами – по-другому, серьезно, демонстрируя чувство ответственности и делая вид, что политкорректность – это не чистая туфта, а якобы нечто серьезное. Причем они не очень любят, когда русские становятся свидетелями их бесед с американцами. Это из той же оперы, что и нелюбовь русских к встречам с земляками на Западе.

Очень смешно было, когда я однажды стал свидетелем серии телефонных бесед. Умирающий с похмелья эмигрант делал звонки, отменяя встречи. Своим он говорил все как есть – поймут, сами такие, – типа нажрался вчера и сейчас не может встать. А белым американцам рассказывал, что у него острое пищевое отравление. (Что в принципе тоже верно.) И это было правильно! Приди он на встречу с серьезным белым человеком в похмельном виде, расточая запах кошачьей мочи и глядя на жизнь смертельно усталым взглядом, впечатление о себе испортил бы навсегда. В общем, бывший наш народ понимает, что с кем можно себе позволить, с кем надо церемониться, с кем нет смысла.

Приехав тогда из Нью-Йорка в Пенсильванию, я снова принялся за сбор фактуры для репортажей и книги. Встречался там с людьми. С толстенным этническим итальянцем Ральфом Рогато, начальником местной полиции. Он рассказывал мне о скуке провинциальной жизни, такой беспросветной, что внутрисемейная драка становится событием года. Скуку они там пытаются скрасить юмором. Помню, у одной подчиненной Ральфа, полицейской дамы, стояла на столе табличка: «Warning: I got a gun and PMS». Шутка, в которой есть доля шутки. За этой трехбуквенной аббревиатурой скрывается широко там распространенный и всем там понятный термин «предменструальный синдром», который считают не бабской блажью, а важным фактором общественной жизни. Ха-ха.

Посетил я сразу по приезде также и местную газетку Villager – а там тоска почище полицейской. Полторы калеки вымучивают новости из ничего, сочиняют какую-то ерунду о ничего не значащих событиях. Там, к примеру, несколько недель раздували скандал вокруг такого события. На заседании школьного совета один из родителей – этнический итальянец Антидорми – употребил слово mullion. Это итальянское жаргонное слово для melanzana, то бишь баклажана. Когда он применяется для обозначения негров (очень тонкое цветовое наблюдение), это считается оскорбительным. Ну, допустим… Много шума из ничего. Замечу вскользь, что и для русских есть там презрительный термин. Он такой: russky. То есть когда вам в Штатах по-английски скажут, что you are русский – знайте, вас обзывают, типа, козлом.

Еще я написал там заметку про этнических украинцев, потомков давнишних эмигрантов, еще дореволюционных. Помню поучительную историю про то, как в 1910-х годах один украинский поселенец устроился на какую-то пенсильванскую шахту и его там вскоре завалило насмерть. Семья осталась без средств к существованию и, чтоб не помереть с голоду, вернулась на Западную Украину. Которая вскоре была подвергнута аншлюсу с СССР. И тут же наши комиссары стали склонять эту шахтерскую семью к смене американского гражданства на советское. Кто сменил, те плохо кончили. А кто не поддался уговорам, те уехали в Штаты – по второму заходу. А там за время их отсутствия жизнь несколько изменилась. Американские капиталисты, посмотрев на русский бунт 1917 года, начали себя вести адекватней и перестали морить шахтерских сирот голодом, как-то начали решать социальные вопросы. Они додумались до деятельного покаяния, не дожидаясь, пока их посадят в Лефортово, как некоторых, – что было б реально, докатись наша так называемая Великая Октябрьская революция до Штатов. Глядя на зверства большевиков, американские бизнесмены сочли за лучшее поддержать профсоюзы, учредить страховки и наладить производство дешевых автомобилей для своего пролетариата. Это я про Форда.