Чай из трилистника - Карсон Киаран. Страница 34

Вопрос в том, воскликнула драматически Береника, пойдем ли мы на это?

Давайте посмотрим с такой стороны: нас троих отобрали, оказывается, когда мы еще молоко сосали, точнее не сосали, потому что, насколько я понимаю, они нас, как феи, похитили из колыбельки, а потом воспитали на свой сказочный манер. Мы носили ту одежду, что они нам давали, и ели ту пищу, что они специально готовили, и пили то питье, что нам намешивали. Особенно питье. Как нам стукнуло четыре, нам стали подсыпать туда Чай из трилистника — помнишь дни, когда ты видел то, чего раньше в жизни не видал? Стоит ли удивляться, что мы такими выросли?

Отчасти я им благодарна. Как же иначе, ведь кем иначе могла бы я быть? Я должна быть тем, что есть.

Ведь из-за этого я люблю ясность мира. Знаете, то, как все вещи светят тебе — будь это фарфоровая чашка, или примула в бордюре, или помятый алюминиевый умывальник, — они как будто довольны тем, что они как раз такие, какие есть, и этим удовольствием с тобой делятся. Я говорю на языке, не ведомом никому кроме вас. Вы мои братья, а я ваша сестра, я должна о вас заботиться. Мы — вся родня, какая у нас есть. Мы — Безмолвная Троица, скользящая по коридорам, когда все остальные в постели. Трое — это Христос между двумя разбойниками. Мы — три листка на одном стебле. Мы трое — Чай из трилистника.

81. РЫЖАЯ КУРИЦА

И все-таки, как я могу быть хоть в чем-то уверена? продолжала Береника. Когда я стояла перед Картиной, то иногда думала, что всё понимаю — ведь это был мир, который я узнала и полюбила. Я любила сочный вермильон балдахина, любила косматую собачонку, любила турецкий коврик. Я любила маленькие красные сабо дамы и осязаемую шершавость простых деревянных башмаков на мужчине. Я чувствовала между пальцами бусины янтарных четок. Я вдыхала аромат апельсинов и запах горящего воска. А потом моргну — и всё пропадает, и я опять стою перед Картиной. За окном кабинета на потемневшие поля сыплет дождь со снегом, и я опять в так называемом Реальном Мире.

Итак, прежде чем мы продолжим, прежде чем я окончательно пойму, что происходит и примем ли мы в этом участие, вы тоже должны передо мной отчитаться. Ты, Метерлинк, — может, ты начнешь?

Даже не знаю, что и думать, сказал Метерлинк. Если развить проведенную Селестином аналогию с пчелами, мы жили в стеклянном улье: можем ли мы сказать наверняка, что наши наблюдатели благожелательны? И кроме того, возможно, мы — три принца Серендиппских, точнее, два принца и принцесса, наделенные даром находить то, чего не искали. Мне вспоминается, что Серендип — древнее название Цейлона, и что на некоторых марках этой британской колонии изображена кокосовая пальма, чьи семена разносят океанские течения. Возможно, мы тоже, как кокосы, по чистой случайности прибились друг к другу и растем теперь рощицей в три дерева.

Изучение марок позволяет лучше понять большой мир. Кокос появляется под коронованным профилем Георга VI: так мы выясняем, что до него было еще пять королей Георгов, и с интересом узнаем, что Третий был сумасшедшим. Сам кокос являет собой символ неисчислимых богатств империи, на марках которой он представлен, поскольку из каждой части кокосовой пальмы, не говоря уж о масле, люди извлекают выгоду. Грубые волокна орехов идут на набивку матрасов и плетение циновок, из почек пальмы получают сахар и спирт, древесина тоже высоко ценится, скорлупа орехов представляет собой отличное топливо, а из корней добывают наркотическое средство. Возможно, кокосовая пальма — одна из форм Чая из трилистника, хотя и находится под строгим контролем имперских властей, дозволяющих туземцам их нирвану лишь для того, чтобы вернее их поработить. И тогда — подобны ли мы им?

Быть или не быть, вот в чем вопрос, пересечем ли мы границу, перед которой поставили нас опекуны, или огородимся сами, сохраняя таким образом наше личное царство — неоткрытую страну, из чьих пределов путник ни один не возвращался. И все-таки мне хочется увидеть страну с картины ван Эйка. Когда я жил в Генте, ничто так не радовало меня, как блуждание по лабиринту улочек и переулков с маленькими дверцами, выходящими в высокие внутренние дворики или обнесенные стенами сады, или мощеные камнем задние дворы с белеными пристройками и рыжими курами, роющимися в желтом песке.

Я хотел бы вернуться в Брюгге ван Эйка.

82. ЗОЛОТО РОСТОВЩИКА

Хотя детство мое прошло в исследовании Гента, я начал осознавать, что он неизмерим, и что вариации улиц, которыми можно пройти к определенному месту, граничат с бесконечностью. Более того, опыт попадания на любую из данных улиц с одной данной улицы вместо другой будет в корне отличаться. Так, выходя на рю де Шантерелль с рю де ла Кюйе[59], на одном углу перекрестка вы замечали маленькое кафе, а на другом — булочную; тогда как появляясь с рю Гийом Телль[60], вы тут же упирались в магазин оружия и охотничьего снаряжения, соседствующий с модельной лавкой и мастерской вывесок.

Сами вывески просто завораживали: гигантские ножницы, режущие воздух перед ателье; красно-белые спиральные полосы столба у цирюльни, символизирующие бинт, намотанный на руку перед кровопусканием; три золотых шарика ростовщика — эмблема торгового банка Медичи и св. Николая Барийского, вручившего трем сестрам-девам по кошельку с золотом, чтобы они могли выйти замуж. Каждое ремесло заявляло о себе, а в названиях улиц запечатлелись обстоятельства их стародавней жизни, и некоторые из них по сей день оставались в силе — например, теплый запах выпечки на рю де Багетт или шепот ветра в листве одинокой осины на рю Тремор.

По праздникам высокие, прижавшиеся друг к другу дома увешивались знаменами: одни насыщенно-синие с желтой звездой в центре; другие полностью черные с Золотым Львом Фландрии, окруженном узкой желто-синей каймой; вперемежку с ними шли национальные цвета Бельгии — красные, желтые и черные вертикальные полосы. Гремели горны и барабаны, трезвонили трамваи, лаяли собаки, солдаты с криками “Ура!” печатали шаг, крестьянские девушки, клацая деревянными сабо, шли рядками под ручку, сипло галдели уличные торговцы. К вечеру на Пляс д’Арм собиралась толпа. Специальные команды на лестницах зажигали гирлянды в тысячи крошечных масляных лампочек, натянутые между деревьями и оркестровыми эстрадами, их чашечки из синего, желтого, белого, зеленого и красного стекла сияли, как многоцветные каменья. В такие ночи мои сны оглашались лязгом медных тарелок и низким уханьем барабанов, хлопаньем в ладоши, радостными криками и пением народных песен. Празднества заканчивались уже засветло исполнением гимна Бельгии — под его звуки улицы и площади пустели.

И когда куранты на звоннице провозглашали начало нового дня, сердце мое переполняла глубокая любовь к нашему народу. А ведь в то время улицы еще носили французские имена, это теперь — фламандские. И мне думается, что и наша страна долгое время была разделена, веками томясь в сетях языковой междоусобицы. Многие бельгийцы двуязычны: ван Эйк говорил и на фламандском языке мастерской и улицы, и на французском — языке двора, от которого получал заказы. Но большинство — моноглоты; владея лишь родным языком — по отцу или по матери, — они не могут знать, как живет другая половина. Порой мне снится, что есть только один язык и между людьми нет границ.

Возможно, доза Чая из трилистника бельгийцам не повредит. Если верить вашему опекуну Селестину на слово — а у нас нет причин ему не верить, когда-то и он был таким же, как мы. Он знал, что его видения — реальность. Я склонен согласиться с его планом, закончил Метерлинк.

83. ЯНТАРНЫЙ

Да, подхватила Береника, может, мой опекун и подглядывал внаглую за нами с кузеном, когда изучал нас в этом стеклянном улье, но по крайней мере сам во всем признался и выложил почти все карты на стол, не то что некоторые. Я к тому, что монашкам из школы Димпны ты бы не поверил, они только ходят и щелкают на тебя своими четками. Сколько бы они ни болтали про мир иной, а глаза их были прикованы к пустым формальностям этого: покрою школьного блейзера, высоте подола юбки, расстегнута верхняя пуговка на блузке или застегнута. Они добросовестно ставили меня каждый день перед Картиной, а я знала, что они ничего не видят. Для них это была просто роспись, размазанные по доске краски, а не дверь в другой мир.