Чай из трилистника - Карсон Киаран. Страница 35

А ты, кузен, спросила она, обернувшись ко мне, каково твое решение?

Пока Метерлинк говорил о Генте, начал я, мне вспомнился Белфаст. Как и он, я часами исследовал родной город. Особенно интригующим казался мне квартал Смитфилд, настоящая путаница проходов, переулков и сходней, поднимающихся к балконам — на каждом целый выводок жилищ — все выше и выше, в то время как нижние ярусы оглашались шумами всевозможных ремесел: бочаров, гробовщиков, колесных мастеров, кузнецов. Здесь же, в пыльных мастерских, согнувшись над деревянными планками, трудились музыкальных дел мастера и резчики по дереву. Часть их продукции сбывалась на громадном крытом рынке, чей лабиринт застекленных пролетов и галерей, где роились гудящие толпы продавцов, покупателей и праздношатающихся, казался символом самого города.

Главным образом это была империя подержанных товаров. Ее киоски и прилавки были завалены старинными вещами, как пещера Аладдина: старинный фарфор, часы, украшения, мебель, картины, книги; коробки с осветительной арматурой и свечами зажигания, пуговицами, монетами, стеклянными шариками, очками, обгоревшими вересковыми трубками и обгрызенными сигаретными мундштуками, флаконы из-под духов, связки старых ключей. Я часто задумывался об их прежней жизни. Иногда, держа в руках резную фигурку из слоновой кости или пропуская между пальцев нитку янтарных бус, я чувствовал настоящий шок: перед моим внутренним взором вспыхивала яркими красками некая сцена, и я знал, что дышу ароматом иного пространства и времени.

Обрывки бунтарских стихов и разговоров вполголоса неслись из распахнутых дверей трактиров вдоль узких улочек, пропахших табаком и ромом. За ближайшим углом поджидал XVIII век, где все казалось возможным. До революции было рукой подать, католики и протестанты объединялись в проповеди измены: Свобода, Равенство, Братство. Восходила звезда Наполеона. Минута за минутой изобреталось будущее; в спектре, как и предсказывали провидцы, появились новые цвета, ибо мир спряден из бессчетных вибраций эфира. Потаенные доселе оттенки зелени — дубовых листьев, лавра, изумрудный — приобрели неслыханную популярность, щеголи смотрели в монокли из зеленого берилла. Древняя арфа Ирландии воскресла, и, вышитая золотой нитью, явилась на зеленых знаменах.

Лишь тонкая пелена мерцала меж тем миром и этим. Порой ее сдувало, словно дымок от выстрела, и я видел прошлое ясно, как наяву. А потом оно таяло в воздухе, как растаяла та мечта о свободе. Если Чай из трилистника даст нам еще одну попытку, то, я думаю, воспользоваться ею — наш долг. Я считаю, нам надо войти в Картину.

Итак, решено? спросила Береника.

Да, ответили мы с Метерлинком.

Один за всех и все за одного! воскликнула Береника.

84. ФОРМЕННЫЙ ЗЕЛЕНЫЙ

Итак, мы стали Безмолвной Троицей, о которой я читал в школьных рассказах

Береники. Вскоре по завершении нашего совещания появился Селестин. Поверх его твидового костюма был накинут то ли балахон, то ли риза с капюшоном из тонкого зеленого сукна, расшитого арфами, трилистниками и крестами; в правой руке он сжимал дубовый посох с обвившейся вокруг него бронзовой змеей. Он взглянул на нас, словно добрый епископ.

Вы приняли решение?

Приняли, ответила Береника.

Ваш вердикт?

Мы сделаем всё, что нужно сделать, сказала она твердо.

Я так счастлив, промолвил Селестин. А сейчас мы должны поторопиться, ведь вам еще столько предстоит узнать, прежде чем вы отправитесь в путь со своей исторической миссией. Идемте.

С посохом в руке Селестин повел нас через библиотеку. Свет ноябрьского дня уже совсем померк, и лишь бледные лучи солнца еще пробивались сквозь трилистники окон со стороны западной колоннады, отзываясь смутным отблеском на золотом тиснении книжных корешков; и я вновь подумал о заключенных здесь сокровищах знания, вселенной фактов, объять которую не под силу ни одному из смертных. Но каждый из томов внес свою, отдельную лепту в эту огромную общность, и я затрепетал от возбуждения при мысли о той роли, которую нам выпало сыграть в переписывании книги “История Ирландии”.

Мы шли по длинным коридорам, поднимались по винтовым лестницам, пока не оказались перед кабинетом отца Брауна. Селестин чинно ударил посохом три раза. Дверь отворилась. Перед нами стоял мужчина, одетый так же, как Селестин. Я услышал, как у Метерлинка перехватило дыхание. Я повернулся к нему: лицо Метерлинка побелело. Позволь, пролепетал он, представить тебя моему дяде Морису.

Мне очень и очень жаль, сказал дядя Морис Метерлинку, что я вынужден появляться перед тобой столь внезапно, но, пойми, встретиться с тобой раньше я не мог, дабы не повлиять на твое решение. Помни, порой пчелы роятся в самый неожиданный момент. Свобода воли, сам понимаешь. Надеюсь, ты простишь меня.

Разумеется, ответил Метерлинк. Разве может быть иначе?

Мы вошли в комнату. Со времени нашей последней беседы с ректором она, казалось, увеличилась в размерах, поскольку вмещала теперь длинный дубовый трапезный стол, вокруг которого сидели семь человек,

все в таких же зеленых ризах. На столе стояли два высоких самовара чеканного серебра, один из них — с тремя кранами. Еще там были двенадцать фарфоровых чашек “беллик”[61] с блюдцами, расписанные трилистниками, и три глиняные трубки с тисненым мотивом из арфы и трилистника. Над каминной полкой висел “Двойной портрет” ван Эйка. Никогда еще он не казался таким манящим; краски-самоцветы переливались над пляшущими языками пламени.

Садитесь, садитесь, сказал отец Браун радушно. Позвольте пригласить вас на самое важное Чаепитие в истории Третьей эпохи Древнего ордена гибернийцев, состоящего ныне из нас девятерых. Представлять вам остальных ни к чему. Имена не имеют значения, так как здесь мы все за одного. Брат Селестин, как я понимаю, уже обрисовал вам суть нашего дела. Мне же предстоит вкратце изложить механику вашей миссии. Вы уже наверняка догадались, что должны будете войти в Картину. Но чтобы это вхождение состоялось, вам необходимо кое-что узнать из ее истории.

Мы с Береникой и Метерлинком сели, и отец Браун начал рассказ о ” Двойном портрете Арнольфини”.

85. БУРГУНДСКОЕ

Во-первых, начал отец Браун, картина, которую вы видите перед собой, не репродукция — в привычном понимании этого термина — “Двойного портрета Арнольфини”. И произведение с таким же названием, находящееся в Национальной галерее в Лондоне, не является копией этого. Тем не менее оба они принадлежат кисти ван Эйка. Здесь нет ничего парадоксального. В XV веке во Фландрии тиражирование прославившихся работ было распространенной практикой: иногда их воспроизводили сами мастера, авторы картин, иногда предоставляли это ученикам, а иногда имел место комбинированный метод, так что даже один квадратный сантиметр мог быть плодом совместного творчества нескольких живописцев.

В архиве коллежа св. Варвары в Генте хранится нотариально заверенная копия завещания Ансельмо Адорнеса из Брюгге от 1470 года, где каждой из трех его дочерей отписывается “панель, на коей рукою Яна ван Эйка запечатлен святой Франциск”. Относится это исключительно к св. Франциску или ко всей панели, неясно, поскольку все три экземпляра утеряны.

Также утеряны все работы, выполненные ван Эйком по заказу его главного работодателя, герцога Бургундского Филиппа Доброго.

Ян ван Эйк был назначен камердинером Филиппа Доброго 19 мая 1425 года; это, весьма уместно, был день поминовения Целестина V, святого покровителя переплетчиков, в честь которого назван один из верных членов нашего братства. Вспомним «Часословы», созданные фламандскими художниками под

эгидой герцогов Бургундских, изумительно подсвеченные красками-самоцветами ляпис-лазурью, кармином, малахитом и золотом; каждая страница — живописная миниатюра, каждая — эмблема рубежа во времени вселенной, представленного Зодиаком, временами года и каноническими часами — заутреней, обедней, вечерней, комплетой, — часами, которые мы в “Обществе Иисуса” соблюдаем по сей день. Читая такие книги, человек воздавал должное красоте мира, благословенной и наблюдаемой Господом, ведь книга эта была картиной мира. Денег на них не жалели: бургундская столица Брюгге являлась одним из богатейших городов на земле.