Целитель - Кессель Жозеф. Страница 15

Полученный доктором ответ подтвердил его предположения.

— Вы — призывного возраста, как офицер и как врач, но для страны будет гораздо полезнее, если вы останетесь рядом с Гиммлером. Ваше настоящее место — здесь, это ваш гражданский долг.

Они были правы.

Как бы ни было сильно отвращение Керстена, в какую бы пытку для него это ни превратилось, надо было остаться.

Глава четвертая. Боевое крещение

Итак, к 10 мая 1940 года положение, в котором находился Керстен, было следующим.

Его родина — Эстония — была аннексирована Советской Россией, против которой он сражался в 1919 году. Там ему грозила смертельная опасность.

Страна, которую он выбрал, — Голландия — была захвачена войсками гитлеровской Германии, а голландские нацисты хотели его убить.

Страна, которая приняла его когда-то, — Финляндия — была для него закрыта, потому что самые высшие чины приказали ему продолжать лечить рейхсфюрера СС.

Керстен оказался прикованным к Гиммлеру. Он сразу ощутил всю тяжесть своих цепей.

Пятнадцатого мая Голландия и Бельгия были полностью оккупированы. От имени Гиммлера Керстену велели собирать вещи.

Назавтра рейхсфюрер собирался уехать в зону боевых действий и желал, чтобы его сопровождал его личный врач. Он не был болен, но во время пути ему могло потребоваться лечение. Его пожелание не было просьбой, как это бывало раньше. Тон совершенно изменился. Это был приказ.

Специальный поезд Гиммлера, составленный из спальных вагонов, салон-вагонов и вагонов-ресторанов, был настоящей передвижной штаб-квартирой. У всех служб, которыми командовал рейхсфюрер, — гестапо, СС, разведка, контрразведка, управление оккупированными территориями — здесь были кабинеты и персонал высокого ранга. За ними по пятам следовали голод, пытки, смерть, охотники за людьми.

Поезд остановился во Фламенсфельд-ин-Ватерланде, оттуда Гиммлер, его приспешники, подручные и палачи расползались во все стороны. Керстен видел, как образуется эта жуткая паутина, но был вынужден лечить Гиммлера и слушать его ликующие речи.

Для доктора, несмотря на его умение владеть собой, настало тяжелое время. Только поражение Германии могло его избавить от этой психологической каторги. Он очень надеялся на Францию. Она, конечно, пошатнулась под первыми ударами, и теперь по ее прекрасным дорогам под изумительным весенним небом ехали танки со свастиками. Но Керстен живо помнил войну 1914 года. Тогда немцы тоже считали себя победителями, но потом были и Марна, и Верден^[25].

Увы, эта надежда испарялась день ото дня. Керстен тщетно пытался заткнуть уши и не слушать новости, но он не мог отрицать очевидного: гитлеровские армии продвигались вперед с ужасающей легкостью.

Утром, войдя в купе спального вагона, которое занимал доктор, Гиммлер предложил ему:

— Дорогой господин Керстен, поезжайте со мной, посмотрите, как мы бьем французов.

Мало что могло вызвать большее негодование Керстена, но он ответил:

— Благодарю покорно, но французское правительство не даст мне визу.

Гиммлер захохотал:

— Визы во Францию теперь выдает не французское правительство, а я. Поехали!

Керстен слегка покачал головой:

— Я не военный человек и не хочу видеть горящие города.

— Война необходима. Фюрер так сказал.

Ответ был коротким, автоматическим. Но после этого Гиммлер сразу ушел и свое предложение больше не повторял. Его опять мучили спазмы, и облегчить его состояние могли только руки Керстена.

Наступил июнь — солнечный, лучезарный. Никогда еще на сердце у Керстена не было так тяжело. Он понимал, что Франция побеждена. Даже если не говорить о том, какие последствия это влекло лично для него, он глубоко страдал, думая о стране, на языке которой его мать говорила как на родном, посол которой был его крестным отцом, о стране самой утонченной культуры, самого возвышенного гуманизма и самой гордой свободы. Ему казалось, что свет, озарявший мир, погас.

Каждый день в вагоне-ресторане, где обедали офицеры штаба Гиммлера, Керстен был вынужден терпеть возлияния по случаю победы, помпезные или грубые тосты, хриплые завывания, прославляющие победу над Францией. Так любивший хорошо поесть, он был не в силах проглотить ни крошки.

Положение Керстена усугублялось еще и тем, что окружение Гиммлера было настроено по отношению к нему весьма враждебно. Когда он входил в вагон-ресторан, то офицеры перешептывались, даже не давая себе труда понизить голос:

— Этот неизвестный докторишка… Этот треклятый штатский… Этот финн…

— Он вхож к Гиммлеру как и когда захочет, а для нас самые строгие правила.

— Он был при голландском дворе, это друг наших врагов. Еще вчера он сказал: «Королева Вильгельмина — воплощенная честность», хотя она предала немецкое дело и теперь обретается у английских евреев, а они ей платят.

Однако в вагоне-ресторане был один человек, который явно не разделял всеобщего оживления. Чин у него был самый скромный — он был всего лишь младшим лейтенантом, но должность занимал очень важную — он был личным секретарем Гиммлера.

Ниже среднего роста, очень спокойный, простой и любезный в общении, Рудольф Брандт^[26] в действительности был, как и Керстен, гражданским, затерявшимся среди наполнявших специальный поезд высших офицеров, полицейских, шпионов и убийц в форме. Доктор юриспруденции и один из лучших стенографистов Германии, Брандт перед самой войной был старшим редактором рейхстага. Однажды Гиммлер попросил своих подчиненных найти ему самого лучшего стенографиста. Ему посоветовали Брандта. Он не имел ничего общего с нацистами, но отказаться не посмел. Его тут же записали в войска СС и одели в ту же форму, что и всех эсэсовцев. Его быстрый ум, всестороннюю образованность, спокойное обаяние и сдержанность сразу оценили по достоинству, и рейхсфюрер быстро проникся к нему доверием.

Поскольку у Брандта болел живот, Гиммлер прямо в поезде попросил Керстена его полечить. Поэтому Брандт и Керстен часто виделись.

Поначалу они были очень осторожны друг с другом. Находясь среди людей, основным занятием которых было травить, преследовать и искоренять любое инакомыслие по отношению к национал-социализму, где доносы были обычным делом, надо было взвешивать каждый шаг, если собеседник не был хорошо знаком. В подобного рода разговорах интонации, молчание, взгляды и намеки значили больше, чем слова.

Вот так, постепенно, познакомились друг с другом Брандт и Керстен — двое, не потерявшие человечность среди своры фанатиков и беспощадных карьеристов. В результате Брандт предупредил Керстена, что многие приближенные Гиммлера, особенно те, кто руководил гестапо, предостерегали рейхсфюрера по поводу доктора. Ему сообщали о том, что Керстен был печален в эти триумфальные дни, его обвиняли в том, что он равнодушен к гитлеровскому учению. Про него даже говорили, что он шпион и секретный агент.

Керстен сообщил об этом Гиммлеру в наиболее выгодный момент — во время одного из перерывов в сеансе лечения.

— Я заметил, что в вашем окружении меня ненавидят, — сказал он Гиммлеру, растянувшемуся на кушетке своего купе.

— Это правда, — ответил тот.

— И я думаю, что они вам докладывают обо мне, — продолжил доктор.

— И это правда, — сказал Гиммлер, пожав слабыми худыми плечами, и добавил: — Они все идиоты — не могут же они подумать, что меня можно обмануть!

Гиммлер немного приподнялся на локтях:

— Я знаю людей. И я вижу, что вы делаете для меня все возможное, и, что бы мне о вас ни рассказывали, я вам признателен, я вам доверяю и считаю вас своим другом.

Таким образом, инцидент был исчерпан, но ни гарантированная Гиммлером безопасность, ни дружеские отношения, которые начали завязываться с Рудольфом Брандтом, не могли избавить Керстена от грустных мыслей и рассеять подавлявшее его чувство одиночества. Ему необходимо было вновь увидеть знакомые места, обрести старых друзей, с которыми он мог бы разделить свою печаль. Берлин был далеко, однако Гаага — совсем рядом, в нескольких часах езды на машине. Поездка туда никак не могла помешать ежедневным сеансам лечения. Во время очередного сеанса массажа Керстен сказал Гиммлеру: