Целитель - Кессель Жозеф. Страница 16

— Я очень хочу съездить посмотреть, в каком состоянии мой дом. Моя прекрасная мебель, дорогие картины — все осталось там. Одного дня мне будет совершенно достаточно.

Но Гиммлер, несмотря на дружественное отношение к Керстену или как раз благодаря ему, остался непреклонен:

— Ничего нельзя поделать, голландские нацисты шлют мне обвинение за обвинением по вашему поводу. Вы были личным врачом и добрым знакомым принца Хендрика, мужа королевы Вильгельмины. Вы все еще поддерживаете контакты с теми членами королевского двора, которые остались в Нидерландах. Наконец, мое хорошее отношение к вам сильно раздражает наших людей: они считают опасным то обстоятельство, что рядом со мной находится человек, который сохраняет подобные связи и, ко всему прочему, пользуется некоторой свободой, поскольку является финским гражданином. Нет, господин Керстен, подождите, пока страсти улягутся.

Пришлось смириться и жить в этом проклятом поезде.

Чтобы не видеть все время только рельсы и станционные здания, Керстен начал гулять по окрестностям. Чтобы бороться с вынужденной праздностью, он завел дневник, а чтобы время шло быстрее — стал пользоваться личной библиотекой Гиммлера, которую тот с готовностью предоставил в распоряжение своего врача.

Так Керстен сделал открытие, которое привело его в изумление. Все книги хозяина СС и шефа гестапо имели отношение к религии. Кроме великих пророческих озарений, таких как Веды, Библия, Евангелие и Коран, там были либо немецкие, либо переведенные с французского, английского, греческого, латыни и иврита толкования и комментарии, теологические трактаты, мистические тексты и работы по юридическому статусу церкви во все времена.

Когда Керстен ознакомился с содержанием библиотеки, он спросил Гиммлера:

— Вы же мне говорили, что настоящий национал-социалист не может принадлежать ни к одной из конфессий?

— Конечно, — сказал Гиммлер.

— А как же это? — опять спросил Керстен, указав на полки полевой библиотеки.

Гиммлер искренне рассмеялся:

— Нет-нет, я не обратился ни к какой вере. Все эти книги — просто-напросто для работы.

— Я не понимаю, — сказал Керстен.

Гиммлер вдруг посерьезнел, лицо его приобрело восторженное выражение, и даже прежде, чем он заговорил, Керстен понял, что тот собирается произнести имя своего кумира. Он сказал:

— Гитлер поручил мне очень важную задачу. Я должен подготовить новую национал-социалистскую религию. Мне нужно написать новую библию — священную книгу германской веры.

— Я не понимаю, — повторил Керстен.

Тогда Гиммлер сказал:

— Фюрер решил, что после победы Третьего рейха нам нужно уничтожить христианство во всей великой Германии, то есть в Европе, и на его руинах создать новую германскую веру. Она сохранит понятие бога, но очень смутное и туманное. А Гитлер займет место Христа как спаситель человечества. Миллионы и миллионы людей будут призывать Гитлера в своих молитвах, и сто лет спустя никто не будет знать иной религии, кроме новой, и она просуществует еще многие века.

Керстен слушал, опустив голову. Он боялся, что Гиммлер по его лицу поймет, что он считает этот проект совершенно сумасшедшим и крайне опасным для людей, которые понимают все безумие этого плана. Наконец, придав лицу соответствующее выражение, он поднял глаза на своего собеседника. Ничего не изменилось — перед ним был все тот же, ставший уже таким знакомым учитель-формалист с монгольскими скулами.

— Вы же понимаете, для того чтобы написать новую библию, мне нужны материалы, — закончил Гиммлер.

— Я понимаю, — сказал Керстен.

В тот же вечер он записал этот разговор в своем дневнике. Эти заметки, которые он начал вести, чтобы развеяться, теперь превратились в привычку, даже в необходимость.

Тем временем агония Франции подошла к концу. Маршал Петен запросил перемирия^[27]. Отправляясь в Компьень на церемонию подписания, Гиммлер предложил Керстену поехать вместе с ним. Керстен и в этот раз отказался. Он совсем не был любителем смотреть на исторические события, и еще меньше — на те, что причиняли ему такие страдания.

Через несколько дней специальный поезд Гиммлера вернулся в Берлин.

2

На первый взгляд жизнь Керстена вернулась в нормальное русло. Он опять жил в своей квартире, развлекался, работал, ел с аппетитом. Он опять оказался в кругу семьи и друзей. Каждые выходные он ездил в свое имение в Хартцвальде, где его ждал покой лесов и лугов.

Его жена Ирмгард теперь жила там постоянно. Керстен хотел, чтобы и она, и его сын были в безопасности. Кроме того, она с детства любила свежий воздух и деревенскую жизнь. Она отлично управлялась с птичьим двором, поголовье коров и свиней тоже росло. Недостаток продуктов уже начинал чувствоваться, а Ирмгард знала, как для ее мужа важен хороший стол.

В Берлине всеми делами занималась Элизабет Любен. В свободное время Керстен поддерживал отношения с некоторыми хорошенькими особами, так как склонность к любовным увлечениям и вкус к разнообразию были неотъемлемой его частью.

Все было на своих местах, все было устроено так же, как и раньше. Но в то же время все изменилось. Керстен, этот эпикуреец и сибарит, стал питать болезненный интерес к общественной жизни. У врача, раньше занимавшегося только своими профессиональными делами, теперь появилось новое и совершенно необходимое ему занятие — он вел дневник, где записывал рассуждения Гиммлера о франкмасонах, евреях, «племенных кобылах» — истинно немецких женщинах, призванных поддерживать чистоту арийской расы.

Этот добропорядочный и свободолюбивый буржуа был теперь обязан жить в окружении самых отвратительных полицаев и чувствовал себя их пленником. И наконец, у Керстена, человека широкой души, в голове засела неотвязная мысль, что страна, которая была ему дороже всего на свете, которую он избрал для жизни и устроил там свой дом, где жили его самые близкие друзья, теперь задыхалась под гнетом безжалостных поработителей. Он уже начал получать из Голландии письма, в которых между строк можно было угадать, какие ужасы там творятся.

Керстен хорошо ел, хорошо спал, так же тщательно и эффективно лечил больных, цвет лица его был все таким же свежим, а выражение — добродушным. Люди, с которыми он встречался, думали: «Вот идет счастливый человек».

Но под этим внешним обликом скрывались глубокие внутренние переживания. Керстен неотрывно думал не только о несчастьях, свалившихся на головы миллионов людей, для которых он не мог ничего сделать, но и о том, что он обязан был лечить и облегчать страдания человеку, который был главным исполнителем и виновником всех этих бед.

Больше не лечить его? События приняли такой оборот, что об отказе не могло быть и речи.

Только делать вид, что его лечишь? Не было ничего легче, но уважение, которое Керстен питал к своему делу, и профессиональная этика запрещали даже думать об этом. Больной, кем бы он ни был и что бы он ни делал, для врача был просто больным и имел право на все знания и умения врача, на его полную отдачу.

К его собственному великому удивлению, от тревоги и беспокойства, охвативших Керстена, его избавило одно-единственное слово.

Двадцатого июля 1940 года граф Чиано, зять Муссолини^[28] и министр иностранных дел Италии, приехал в Берлин по государственным делам. Он был когда-то пациентом Керстена и попросил его о консультации — так же как это регулярно делал и до войны. Они были добрыми друзьями и разговаривали совершенно свободно.

— А вы и правда теперь личный врач Гиммлера? — спросил Чиано.

— Так и есть, — ответил Керстен.

— Но как же это возможно! — воскликнул Чиано.

В его голосе выразилось все презрение, которое элегантный, высокомерный и блестящий аристократ питал к исполнителю самых кровавых и отвратительных дел.

Сам себя удивив, Керстен ответил:

— Что вы хотите, бывает, что мы — в рамках своей профессии — катимся по наклонной. Я упал на самое дно.