Целитель - Кессель Жозеф. Страница 42

Гиммлер поднялся, путаясь тощими икрами в подоле белой ночной рубашки, подошел к телефону и приказал:

— Все аресты, назначенные на сегодняшнее утро, отложить на неопределенный срок. Я приму решение по этому поводу, когда вернусь в Берлин.

Звук в телефоне был громкий, и Керстен слышал, как Раутер ответил:

— Jawohl, jawohl, Reichsführer^[59].

Между тем в это время в кабинете начальника голландского гестапо сидел генерал войск СС Готтлоб Бергер. Когда разговор закончился, Раутер злобно прорычал:

— До чего мы дошли! Теперь какой-то иностранец отдает приказы рейхсфюреру. Этот Керстен опасен. Хотел бы я знать, кто за ним стоит.

— У вас ума не хватит, чтобы в этом разобраться, — спокойно сказал Бергер, который ненавидел гестаповцев. — У Керстена руки длиннее, чем у вас всех. Гиммлер принимает вас, только если вы официально запросите приема и в форме, а Керстен сейчас у него в спальне и видит его в ночной рубашке.

А в этой спальне Гиммлер, положив трубку, говорил Керстену:

— Ну вот, ваше желание исполнено.

Он потрогал живот:

— И мне гораздо лучше.

Гиммлер вернулся в кровать, легонько зевнул. Было так хорошо, так хорошо… Однако у него было чувство, что на этот раз он дал слабину, слишком уступил Керстену.

— Знаете, — сказал он, — я каждый день жалею, что в 1941 году не стал депортировать этих предателей, как собирался. Если бы я тогда это сделал, подобных вопросов бы не возникало.

— Вспомните, как вам было плохо, — ответил Керстен. — Это было физически невозможно.

— Может быть, может быть, — пробормотал Гиммлер.

Он облокотился на подушку, и его темно-серые глаза в упор посмотрели Керстену в лицо. Он сказал:

— Я иногда спрашиваю сам себя: вели ли бы вы себя так же, если бы речь шла не о голландцах, а о турках или венграх?

Керстен отозвался спокойно:

— Моя совесть чиста. Или вы во мне сомневаетесь?

— О нет, я вас уверяю, нет, — сказал Гиммлер. — Простите меня. Это все усталость. Сейчас уже поздно, и я просто очень устал. Вы же видите, насколько я вам признателен, я ведь только что подарил вам этих двенадцать человек.

— Это правда, рейхсфюрер, — чуть поклонившись, ответил Керстен. — Вы можете спать спокойно. Доброй ночи, рейхсфюрер.

— Спокойной ночи, дорогой господин Керстен.

Доктор уже подошел к двери. Гиммлер подозвал его обратно:

— Зейсс-Инкварт принес мне немного фруктов и сладостей. Давайте разделим?

Керстена не надо было упрашивать. Он охотно взял шесть яблок и шесть плиток шоколада.

На следующий день Керстен сдержал обещание, которое до этого считал невыполнимым: он поехал домой к Туркову в Вассенаар. Туда же приехал Бофор, он отдал доктору три толстых запечатанных конверта, набитых бумагами и предназначенных для отправки в Лондон через Стокгольм.

Через два дня, 5 февраля, доктор сидел рядом с Гиммлером в его личном самолете, который летел в Берлин. Перед ними стояло два чемодана. Они выглядели одинаково и весили одинаково. Как близнецы. И оба содержали документы первостепенной важности. В чемодане Гиммлера были бумаги, врученные ему голландским гестапо для решения вопросов на высшем уровне. В чемодане Керстена — пакет от голландского Сопротивления, безжалостно преследуемого тем же гестапо.

Погода была отличная, ветер умеренный. Полет прошел без проблем.

В ожидании поездки в Стокгольм Керстен положил доверенные ему Бофором конверты в ящик стола в своем загородном доме.

Доктор провел еще несколько недель, уточняя положение вещей в том, что касалось секретного проекта, разработанного шведским министром иностранных дел, и соразмеряя своих союзников и врагов и их соответствующие возможности.

Гиммлеру он не назвал ни одного имени, ни одной цифры, не сформулировал никакого плана. Он только сказал ему — столь же туманно, сколь и сентиментально, — как будет велик и благороден германский вождь, если смилуется над самыми несчастными узниками концлагерей.

Гиммлер вел себя так же осторожно, как и Керстен. Он не возражал, но и не высказывал никакого одобрения, не сказал ни да ни нет и ограничился тем, что выслушал, покачав головой.

Но на тот момент Керстену большего и не надо было. Путь к переговорам был открыт. Остальное придет.

Итак, под тем же предлогом, что и в первый раз, — лечить финских покалеченных, оказавшихся в больницах благодаря шведскому Красному Кресту, — Керстен попросил разрешения опять лететь в Стокгольм. На этот раз Гиммлер совсем не спорил.

— Я не возражаю, — сказал он. — Не забудьте только вернуться.

Но, увидев выражение обиды и грусти на лице Керстена, он воскликнул, не дав доктору облечь чувства в слова:

— О, простите, простите, дорогой господин Керстен! Говорить не подумав — дурная привычка, это все из-за моего окружения. Если бы я только мог доверять им так же, как доверяю вам!

— Раз уж мы говорим как друзья, я хочу вас дополнительно заверить, — сказал Керстен, — что во время этого путешествия все трое моих сыновей останутся в Хартцвальде вместе с Элизабет Любен. Теперь благодаря вам я за них спокоен — мое поместье экстерриториально, и Кальтенбруннер не сможет послать ко мне своих агентов.

Первого апреля доктор и его жена сели в самолет в Стокгольм. В одном из чемоданов доктора лежал пакет от голландского Сопротивления, переданный Бофором доктору в Гааге. У Керстена был дипломатический паспорт, и тайное донесение прошло контроль без проблем. Прямо в день приезда Керстен передал его барону ван Нагелю, послу в Швеции правительства Нидерландов в изгнании.

Керстен пробыл в Стокгольме два месяца. Если ему и понадобилось столько времени, то только потому, что Гюнтер, министр иностранных дел, тщательно скрывал свои беседы с Керстеном. Он хотел сам, в одиночку подробно изучить и уточнить все детали большого плана. Даже в министерстве ничего не было известно о тех первых шагах, которые они вдвоем должны были предпринять в отношении Гиммлера. Когда было нужно проконсультироваться у кого-то из крупных чиновников по техническим вопросам, Гюнтер делал это обходными путями, фрагментарно, чтобы никто не мог даже предположить, о каком плане идет речь. На это нужно было время.

Наконец, в начале июня Гюнтер решил все вопросы, все организовал, получил все необходимые разрешения и все возможное содействие. В завершение последнего разговора с Керстеном он сказал ему:

— Я жду только вашего сигнала — и начинаем.

— А я приступлю к работе с Гиммлером сразу по возвращении. Я могу полностью рассчитывать на Брандта, многого жду от Шелленберга и Бергера. Конечно, у нас есть страшный враг — Кальтенбруннер. Но все же Гиммлер сильнее его.

Гюнтер спросил:

— Как я могу вам помочь?

— В Германии мне ничего не нужно, — ответил Керстен. — Но здесь мне нужны две вещи. Первое — мне нужно получить подтверждение моего врачебного диплома в Швеции, чтобы я мог здесь работать.

Гюнтер кивнул головой, показав, что понимает и одобряет эту предосторожность. Принимая во внимание те риски, которым подвергался доктор, и ситуацию в Третьем рейхе, где становилось все опаснее, о будущем надо было подумать заранее.

— Хорошо, — сказал министр иностранных дел. — Что еще?

— Правительственное разрешение на то, чтобы снять в Стокгольме маленькую квартиру, которую я уже присмотрел. Как вы знаете, разрешение необходимо из-за жилищного кризиса.

— Будет сделано, — пообещал Гюнтер.

Он сдержал слово. Итак, доктор сказал жене:

— В следующий раз мы приедем всей семьей. Наконец-то у нас есть место, где можно будет опять начать жить нормально.

Ирмгард Керстен купила две детские кровати. Потом она подумала о простынях. Но ее муж привез из Германии слишком мало денег, поэтому купить полотняные или хлопковые простыни ей не удалось — пришлось удовольствоваться бумажными.

Шестого июня 1944 года доктор и его жена улетели обратно в Берлин. Перед отлетом они услышали по радио новость о высадке союзников в Нормандии.