Пуля нашла героя - Курков Андрей Юрьевич. Страница 45

Павел Александрович повернулся на бок и увидел на полу под дверью какую-то бумажку. Поднялся, подошел. «Можно к тебе зайти? Это Сева».

Держа записку в руке, Добрынин открыл дверь и впустил гостя.

Жестом предложил ему сесть за стол.

Сева выглядел очень усталым, глубоко запавшие глаза смотрели на Добрынина с грустью.

Добрынин взял карандаш и на той же записке написал:

«Чаю?»

Сева отрицательно мотнул головой. Достал из кармана синего комбинезона свой карандаш. Написал на бумажке:

«Хочу с тобой поговорить».

Добрынин кивнул, вырвал из новой тетради листок, передал его Севе.

«Разговор» начался. Листок бумаги, постепенно заполняясь непроизнесенными словами, кочевал между Добрыниным и Севой.

«Я хочу жениться», — писал глухонемой. «На ком?» — интересовался народный контролер. «На Светлане». «А она тебя любит?» «Да».

«Так женись!» «Надо разрешение Медведева». «Так пусть Канюкович переведет Медведеву». «Канюкович не хочет», — беззвучно говорили дрожавшие на тетрадном листке буквы.

«Сволочь он, этот Канюкович», — писал в ответ Добрынин.

Сева кивал.

«Ты поговори с Медведевым!»

«Я? — писал Добрынин. — Канюкович должен от тебя говорить, он же переводчик. Я подумаю…» «Я тебя как друга прошу».

«Поговорю», — обещал Добрынин, одновременно понимая, что если он будет говорить с капитаном, то придется сказать ему, каким образом он узнал от глухонемого об этой просьбе.

«Поговоришь?» — с надеждой в корявоватом детском почерке спрашивал Сева.

Добрынин кивнул.

Потом все-таки не удержался и написал: «Вот если б Канюковича не было, то…» — карандаш завис над листком бумаги, так и не дописав конец предложения.

«Да, было бы легче», — подумал Добрынин, решив, что и так понятно Севе, что он хотел сказать, — уж очень палец болел, чтобы дописывать.

Сева пожал Добрынину руку и ушел. Взгляд его был полон надежды, и народный контролер, провожая его до двери, думал, что придется все-таки поговорить с Медведевым об этом деле.

Было уже около полуночи, когда Добрынин решил сходить в туалет. Вышел он на площадку и очутился, неожиданно для себя, в непривычной, забытой уже темноте. Видно, прожектор, укрепленный высоко на скале, перегорел, или что-то с кабелем случилось. Но зато в этой темноте, едва подсвеченной светом в окошке Медведева и хорошо освещенной сотнями высоко забравшихся звезд и желтым сырным кругом луны, почувствовал себя Добрынин так уютно, как чувствовал себя когда-то только в селе Крошкино, в своем дворе ночью, тоже выходя в туалет и задерживаясь иногда на полчаса возле будки пса Дмитрия. Выплыл из мутных глубин звуковой памяти родной до слез в глазах, до комка в горле вой пса Дмитрия, черного лопоухого Митьки, любившего и без толку полаять, и с толком повыть на луну, особенно когда была она полной и такой же сладко-желтой, как эта, зависшая над Уральскими горами. Выплыл и зазвучал, словно вырвался этот вой из памяти в глубокую ночь, чтобы прокатиться эхом по ущельям и вершинам, спугнув спящих птиц, подтолкнув каменную крошку, зависшую на выступах гор по пути вниз.

Стоял Павел посередине площадки, смотрел в небо и чувствовал в своем все еще бодром теле приятную дрожь, не ту, что приходит вместе с холодом, а другую, никак не связанную с явлениями природы, а связанную только с чувствами и мыслями человека, и иногда с его воображением.

А звезды светили, прокалывали темно-синее небо своими тоненькими огоньками, и поодиночке срывались вдруг с места и неслись дугой вниз, затухая или же теряясь по пути.

Словно завороженный стоял Павел Добрынин. А над ним висело это огромное живое небо, небо его Родины. И чем дольше стоял под ним народный контролер, тем сильнее оно давило, опуская свои невидимые руки на его плечи. И вот уже усталость подкатывалась незаметно, и был Добрынин рад этой усталости, был он рад и счастлив как бы почувствовать себя один на один с миром, с небом, со звездами и гордыми горами. И казалось ему, что именно из-за этого противостояния, и реального — ведь был он на площадке один, и воображаемого, наливаются его руки и ноги тяжестью, и даже мысли замедляют свой бесконечный бег.

Заскрипели под ногами доски мостка, ведущие к туалету, и дверь скрипнула. Закрыл ее за собой Добрынин на крючок. Взгляд его сам собой упал в «лунку», и увидел он там, внизу, на дне ущелья, маленький живой огонечек — словно костер кто-то жег. Присел на корточки над лункой и снова ощутил приятную физическую усталость, а вместе с ней и некую мечтательную задумчивость.

И смотрел он вниз еще с полчаса, слушая тишину и едва ощущая, как колышется зависшая над пропастью будка, колышется то ли под весом народного контролера, то ли из-за кружащегося, не знающего куда себя деть ветра.

Прошло несколько дней. Отгремел горным эхом запущенных с Высоты Ж. метеоритов очередной четверг. Началась новая трудовая неделя.

Поздно вечером в пятницу, дождавшись темноты — прожектор все еще не работал — и полностью насладившись ею, насмотревшись на звезды и на тонкий ломоть луны, Добрынин вернулся в дом и в коридоре столкнулся с капитаном Медведевым, отчего-то радостным и не скрывающим этого.

— Пал Алексаныч, зайдите на минутку! — попросил он.

Добрынин зашел.

Присели за стол.

— Можеу, выпьете немножко? Как у вас со здоровьем? — заботливым голосом проговорил капитан.

— А что? — спросил Добрынин, подозревая наличие причины для такого дела, как пусть даже маленькое застолье.

— Новости есть, — загадочно проговорил капитан. — Хорошие новости.

— Ну ладно, — махнул рукой Добрынин. — Не откажусь, наливайте.

Медведев достал бутылочку водки, поставил на стол две кружки, не такие, как раньше были в военных частях, не жестянки, а красивые, покрытые голубой эмалью. Налил по чуть-чуть.

— Я сам-то очень мало пью, да и думал, что вы в вашем возрасте тоже, — говорил Медведев. — Эта бутылка, Она уже лет восемь тут у меня… Ну, значит, так, — капитан поднял кружку для тоста. — Есть маленький успех. Американцы передали, что два необычной формы метеорита упали на Польшу!

Выговорив это на одном дыхании, он замер, следя за реакцией Добрынина.

Павел Александрович тоже поднял кружку.

— Ну хорошо, — сказал он, понимая значение новости. — Значит, мы на правильном пути.

Выпили без закуски, словно вода это была, а не водка. Медведев только дыхание на минуту задержал, а потом громко хапанул ртом воздух, так что аж шипение из его горла вырвалось.

— Еще немного поднажать осталось и… — сказал он, покачивая головой.

— А точно это наши долетели? — спросил вдруг Добрынин.

— Наши, Ефимов подтвердил. Но не поздравил собака! Надо бы Вершинину сообщить, это и его заслуга… Только мне его чего-то лишний раз видеть не хочется, — Медведев почесал за ухом, задумчиво щелкнул языком и посмотрел на Добрынина ищущим понимания взглядом.

Добрынин кивнул.

— Безрадостный человек, — сказал он, думая об инженере. — Все ему плохо…

— Да… — выдохнул капитан. — Но надо сообщить. Посидим немного, а потом я, может, схожу к нему. Он же по ночам часто не спит, то в карты сам с собой играет, то какие-то научные формулы чертит… Он, помню, мне как-то сказал, что железо он всей душой любит, а людей — нет.

Слушал Добрынин капитана и о Севе думал, о своем обещании ему. И уже готов был народный контролер сказать Медведеву о том, что хочет Сева на Светлане жениться, но никак не наступал удобный момент. А когда, казалось, он наступил — это после второго тоста, тогда капитан из-за стола поднялся и, захватив с собой начатую бутылку, к Вершинину пошел.

Остался Добрынин один в домике. Посидел еще немного, опечаленный, в комнате капитана, а потом к себе перешел. В окно выглянул — там было темно и тепло, прожектор все еще не работал.

Захотелось ему на площадку выйти, окунуться в эту уютную темноту, но опьяняющая усталость замедляла движение крови, и он зевнул, присел на кровать, сетка которой приятно колыбельчато прогнулась под матрацом, а потом и прилег, чтобы уже не встать до утра, чтобы провалиться в глубокую пуховую перину сна.