Церемония жизни - Мурата Саяка. Страница 24

Пытаясь вспомнить то самое сновидение, я закрыла глаза. И едва представила такие же мыльные пузыри, как внутри меня, будто отзываясь на некий тайный сигнал, сразу что-то зашевелилось.

Прислушиваясь к голосу тела, я стала поглаживать его там, где оно оживлялось бодрее всего, — на лодыжках, за ушами, под коленками, вдоль шейных вен. От каждого прикосновения клетки кожи все сильнее вибрировали, а глубоко под ними, где-то в самой глубине меня, заворочались микроскопические частички звездной пыли.

Следуя зову этой пыли, я замотала правую ногу одеялом и затянула его покрепче. Золотые пылинки запульсировали и стали стремительно набухать вслед за каждым движением ног…

Я плавала у себя под кожей. Всю жизнь до этого дня я была уверена, что внутри меня — только кровь и разные органы. Но даже представить себе не могла, что однажды там обнаружится еще и светящаяся пыльца, а тело мое окажется куда вместительней, чем мне представлялось ранее.

Я уже думала, что сейчас лопну, но тут золотые пылинки, разбухшие до предела, наконец взорвались — и вся магическая пыльца вылетела из моего тела в одно мгновение.

Испугавшись, что не увижу, куда же она улетает, я приоткрыла глаза — и через щелочку между веками подглядела, как занавеска у распахнутого окна колышется под ночным ветерком.

Запах ночи разносился по комнате плавными волнами. Мои черные волосы разметались по всей подушке и спутались куда сильнее обычного. «Ах да, — вдруг рассеянно вспомнила я, — ведь сегодня я плавала в бассейне…»

Блаженная усталость накрывала меня волна за волной. Доверившись ритму этих ленивых волн, я уже совсем засыпала, когда на ногте большого пальца [24] заметила пятнышко алой краски.

Точь-в-точь как тот неумелый маникюр, что делала сама себе в детстве, подумала я — и медленно утонула во сне.

Любовь с ветерком

Наоко зовет меня Пуф. Потому что я набухаю и раздуваюсь, как парус, от любого дуновения ветерка.

Когда Наоко пошла в первый класс, ее папа, Такáси, подвесил меня в ее комнате. Закрепил на серебристых крючках — и, погладив дочь по голове, довольным тоном сказал:

— Ну вот, Наоко! Тебе же нравится бледно-голубой. Что скажешь? Красиво?

— Вообще-то я люблю розовый. Голубой — это все равно что небо, которое не выключается даже ночью… — скривила губки Наоко. Но еще долго не сводила глаз с моей зыбкой, призрачной голубизны.

Мое назначение — прикрывать собой правую створку окна в ее спальне. Левая же створка устроена как стеклянная дверь, за которой просматривается белая веранда, а еще дальше — вишневый сад. И прикрывает ее мой брат-близнец — такой же кусок ткани, как я. В день, когда нас обоих подвесили, он лениво прошелестел: «Вот здесь мы и будем болтаться, пока не истлеем под всеми ветрами…» После чего затих и уснул.

Мне же спать совсем не хотелось, и я с любопытством вертелся и озирался в комнате Наоко, пытаясь освоиться между ее розовыми подушками и опрятным учебным столом. А Наоко, словно догадавшись, что я не сплю, еще долго наблюдала за моими выкрутасами.

— Пуф-ф!.. — пробормотала она тогда. Да так и звала меня дальше.

Каждое утро Наоко цепляла за спину красный рюкзачок и отправлялась в школу. Чуть погодя в комнату входила ее мама, Кадзу́ми, чтобы навести порядок. «А теперь проветрим!» — говорила она, отодвигала оконную створку позади меня — и все оставшиеся полдня до прихода Наоко я порхал по ее комнате, как сумасшедший.

Вернувшись из школы, Наоко кричала: «Замерзаю!» — и тут же захлопывала окно. А потом зарывалась в меня лицом и шептала:

— Я вернулась, Пуф!

Несмотря на свое имя, ветер я ненавижу. Зимой он слишком холодный, а летом — жаркий и влажный. Но когда бы он ни налетал на меня, я не могу удержаться от содроганий. Наоко не любит мерзнуть — и, войдя в комнату, всегда закрывает окно, за что я страшно ей благодарен.

А по ночам, в темной комнате, тихонько обнимает меня и прижимается ко мне лицом. Когда ей грустно, она ищет утешения во мне. Утыкаясь в меня. А иногда и бормоча:

— Ох, Пуф-ф-ф…

Ю́кио появился в комнате Наоко, когда мне стукнуло одиннадцать. Причем в то ужасное время года, которое я ненавижу сильнее всего. Год от года с началом весны Наоко становится рассеянной, оставляет открытым окно перед уходом — и ветер еще полдня резвится по комнате, осыпая меня лепестками сакуры из садика за верандой.

Наоко уже училась в десятом. Ее мама, Кадзуми, с заполошным видом каждые пять минут заглядывала в комнату, чтобы угостить молодежь то соком, то чаем со сладостями. При каждом ее появлении Наоко с Юкио переглядывались и смущенно хихикали.

— Прости, — смущенно вздыхала Наоко. — До сих пор в эту комнату ни один парень еще не входил. Так что мама немного нервничает…

— Да все в порядке, — с улыбкой отвечал Юкио.

Был он мальчиком хлипким, невзрачным. И ростом не вышел, и даже лицо его, хотя и с красиво очерченными скулами, казалось миниатюрней, чем у Наоко.

В ярких лучах, что падали из окна, его жиденькие черные волосы отливали рыжеватыми бликами, а карие глаза под ниточками бровей как формой, так и цветом напоминали пожухлые вишневые листья.

Из-под закатанных рукавов его белой школьной сорочки торчали запястья — длинные и тонкие, но, в отличие от нежных ручек Наоко, довольно мускулистые.

Ростом он был чуть выше Кадзуми, а когда передвигался по комнате, поднимал за собою слабый, едва уловимый ветерок.

— Ох! Бедного Пуфа прищемило окном! — испуганно вскрикнула Наоко. И, отодвинув оконную створку, втянула меня обратно в комнату.

— Кого? — удивился Юкио.

— Это Пуф! Моя любимая штора. Точнее, мой верный занавес… С детства его так зову. Думаешь, глупо?

— Да нет, — ответил он без тени улыбки, качая головой. — Очень удачная кличка!

И принялся за печенье, что оставила для нас Кадзуко.

Его руки двигались бесшумно, и после каждого их взмаха по комнате пробегал все тот же слабый, едва заметный ветерок. Наблюдая, как мягко, волна за волной, эти бесшумные руки гоняют по комнате воздух, я думал: вот было бы здорово, если бы такие волны ласкали еще и меня.

После этого Юкио приходил в гости несколько раз.

В третий его приход они смотрели кино по маленькому телевизору, сидя бок о бок в дальнем углу, когда Наоко вдруг потянула его за рукав.

Вздрогнув, как от порыва ветра, Юкио наклонился к Наоко и вытянул губы трубочкой. А потом эти тонкие бледно-розовые губы расплющились на щеке Наоко — точь-в-точь как расплющиваются лепестки сакуры на оконном стекле.

Распахнутые глаза его замерли, хотя ресницы чуть заметно дрожали. Наоко же, наоборот, в эти секунды плотно сомкнула веки, и наблюдать, как ресницы Юкио дрожат на этом странном ветру, довелось лишь мне.

А несколько дней спустя, субботним вечером, Юкио пришел и остался в комнате на ночь. Кадзуми с Такаси уехали на какие-то «похороны» — видимо, куда-то очень далеко, — и дома их не было до следующего дня.

Довольно долго я слушал, как из кухни внизу доносятся взрывы смеха. Дразнящий аромат тушеного мяса, которое они готовили вместе, поднимался аж до второго этажа.

Затем они поднялись в комнату, уселись за столом и стали поедать молочный пудинг — тот, что Наоко приготовила еще прошлым вечером и поставила застывать в холодильник. И в щелочке между бледно-розовыми губами Юкио еще долго белели капли заварного крема.

— Вкуснятина! — с улыбкой объявил Юкио, глядя на притихшую Наоко. Но та лишь огорченно нахмурилась.

— Но картофельный салат я сгубила. А мясо вышло неплохо лишь потому, что тушил его ты!

— Мой скромный вклад за счастье остаться с тобою на ночь…

— Скромный? Я тебя умоляю! Уж молочный-то пудинг тебе состряпает кто угодно…