Церемония жизни - Мурата Саяка. Страница 25
— Зря ты так. Реально вкусный, разве нет?
— Да, но…
Покончив с десертом, оба встали из-за стола и нырнули под белоснежные простыни на кровати. И мне поневоле пришлось наблюдать, как несмело пальцы Юкио скользят по коже Наоко — и как на лице его выступают капельки влаги, хотя обычно он почти не потел.
В миг, когда крошечная капелька сорвалась с его тонкой кожи и упала ей на ключицу, я заметил, что Наоко пристально смотрит на меня.
На следующее утро Наоко выбралась из постели первой, оделась и тут же спустилась вниз. Вскоре по дому растекся слабый запах яичницы.
Похоже, решила взять реванш за вчерашнее — и приготовить завтрак, догадался я, глядя на голые плечи Юкио, продолжавшего спать в постели, где Наоко больше не было.
В миг, когда эти костлявые плечи задрожали от холода, я отцепил от карниза свой первый серебристый крючок. Затем еще один, и еще.
Когда же отстегнулся последний крючок, я поймал порыв ненавистного ветра — и прыгнул.
В полном беззвучии, точно в океанской пучине, я перелетел через комнату — и, задержав дыхание, опустился на спящего Юкио.
Наконец-то я знал, какова на ощупь голая кожа, которую мне так долго приходилось наблюдать издалека.
— Наоко? — пробормотал Юкио, не просыпаясь, и обнял меня.
Волны зябкого, чуть влажного воздуха, разбегавшиеся от каждого движения его пальцев, рук или ног, приводили меня в странный трепет.
— Наоко… — прошептали его губы, подняв очередной ветерок. Я вновь задрожал. И, пожалуй, впервые понял, что все эти одиннадцать лет болтался в этой комнате лишь для того, чтобы однажды затрепетать в обнимку с этим ласковым ветерком.
— Что происходит?!
Голос Наоко прозвучал на удивление резко. Очевидно, уже приготовив завтрак, она появилась в сумрачном дверном проеме и застыла от удивления.
— Какого… — промычал Юкио, садясь в постели и протирая глаза.
— Что здесь делает Пуф?
— Да черт его знает… Может, ветром сорвало?
— Ну-ну! А от карниза он сам себя отцепил?
— Да понятия не имею!
Вконец озадаченный, Юкио уставился на меня. Хлипкая девичья кровать заскрипела под ним — и я, гонимый всеми его ветерками, с робким шорохом соскользнул с постели на пол.
А потом пришла зима, и друзья Наоко по спортивной секции собрались у нее на Рождество. Вся комната была усеяна закусками и сластями, а меж привычных банок с соком уже мелькали жестянки с алкоголем.
Один парень с каштановыми волосами, сидевший в самом центре компании, то и дело шутил, веселя всех вокруг, а потом вдруг хлопнул Юкио по плечу и воскликнул:
— А что, Юкио! Ты когда-нибудь изменял своей девчонке?
— Вот еще!
— Что, ни разу? Вообще ни с кем?
Подруга Наоко, девочка с короткой стрижкой, тут же шлепнула его по затылку.
— А ты с собой не сравнивай, балбес! Юкио совсем не такой…
Глядя на их перебранку, Юкио отхлебнул минералки и задумчиво произнес:
— Ну… Разве только однажды.
— Как? Ты серьезно? — в шоке воскликнула стриженая, разворачиваясь к нему.
Рассмеявшись, Юкио указал на меня.
— Как-то раз я перепутал Наоко с одним малым по кличке Пуф.
— Что-о?!
Комната содрогнулась от хохота.
— Я обнимал его и называл Наоко, — добавил Юкио. — А когда понял, кто тут со мной, у меня чуть крыша не съехала!
— Ну, ты даешь… Вот дурак-то! — хихикали все вокруг.
И лишь каштановый весельчак подозрительно поднял бровь:
— Что еще за Пуф?
— Пуф — это любимая занавеска Наоко, — пояснил Юкио. — Вроде плюшевого медвежонка, с которым можно обниматься и все такое… Она ведь совсем еще ребенок!
— Да, но… именно такие тебе и нравятся, разве нет?
Вместо ответа Юкио, отрывисто хохотнув, пригубил еще минералки.
А Наоко, так и не рассмеявшись, сидела недвижно в своем уголке и пристально глядела на меня.
А еще через несколько дней Юкио с Наоко, оба в школьной форме, тихонько беседовали в комнате, залитой лучами заката.
— То есть ты все-таки хочешь расстаться?
Услышав такое от Юкио, я заколыхался даже при закрытом окне.
— Угу…
— Можешь объяснить почему?
— Потому что люблю другого, — ответила Наоко, глядя сухими глазами в пространство перед собой. — Если честно, я знала, что этим кончится, с первой же нашей встречи. Но ты так сильно напоминал мне его, что я влюбилась еще и в тебя. Прости.
— Вот, значит, как… — выдохнул Юкио с убитым видом. И они еще долго молчали бок о бок — так, будто продолжали смотреть кино, — наблюдая, как за окном меняет оттенки вечернее солнце.
Вскоре закат совсем потемнел и небо окрасилось цветом индиго. Я смотрел, как по щекам Юкио сбегают прозрачные слезы, и впервые ненавидел Наоко — за то, что заставила бедолагу плакать так безутешно.
Когда Юкио из комнаты исчез, Наоко обняла меня. Чего не делала уже очень давно. Ее колени дрожали, утопая в толстом ковре. Руки вцепились в меня так, словно не собирались отпускать никогда. Ее горячее дыхание было сбивчивым, как порывы летнего ветерка, и таким влажным, что там, куда она схоронила лицо, я тут же промок насквозь.
Прижавшись ко мне, она замерла, точно в молитве.
В комнате, где от пальцев, губ, рук и ног Юкио не осталось больше ни ветерка, я растерянно висел в загустевшем воздухе, не смея пошевелиться.
Пазл
В набитый пассажирами вагон Санáэ проскользнула так легко, будто ее всосало туда — все тем же горячим и мокрым воздухом, что окатил платформу, чуть только железные двери разъехались в стороны. Под мощным напором офисных клерков, проталкивающихся вслед за ней, она мягко и гармонично впечаталась в стену из пассажиров. Уже через пару секунд ей удалось пристроиться под гладко выбритой челюстью какого-то саларимана [25], чье влажное дыхание мягко щекотало ей лоб.
— Санаэ! Ты цела? — окликнула ее Э́мико, коллега, зависшая в той же толпе за пару метров от нее.
— Я в норме! — улыбнулась Санаэ, поймав ее загнанный взгляд.
Едва поезд тронулся, все пассажиры разом подняли головы, точно рыбы в поисках кислорода. Окруженная их цепляющимися за воздух губами, Санаэ с готовностью растворилась в жарком вареве человеческих тел. С блаженством вбирая кожей дыхание тысячи ртов, она была счастлива продолжить свой ежедневный дрейф в облаках углекислого газа. Если раньше любителям бодрой жизни предлагали нежиться в «дыхании лесов», то Санаэ, следуя той же логике, предпочитала «дыхание толпы».
На следующей станции народу втиснулось еще больше, воздух резко погорячел, и Санаэ открыла глаза. Как вдруг нависавший над нею салариман раздраженно защелкал языком. Подняв голову, она увидела ротовое отверстие между тонкими треснувшими губами и представила, как черно-красный язык разворачивает этот рот изнутри.
Заметив, что на него смотрят, мужчина смутился. Но едва уловил ее одобрительную улыбку, как тут же приосанился и явно зауважал сам себя.
Поезд подъехал к станции, где у Санаэ была пересадка, и она с неохотой влилась в поток покидавших вагон пассажиров.
Эмико уже дожидалась ее на платформе, со вздохами и причитаниями поправляя растрепанную прическу.
— Эмико!
— О, Санаэ? Ну слава богу! А я уж решила, что мы разминулись… Сегодняшний час пик — просто ад какой-то, тебе не кажется? Как же я это ненавижу!
Она негодующе сдвинула брови. Но, увидев на лице Санаэ улыбку, оторопела.
— Странно. А тебя это что же, совсем не парит? Всегда такая спокойная… Ты, наверное, вообще не раздражаешься? Что бы ни случилось, так?
— Здорово же ты ненавидишь час пик!
— А ты знаешь тех, кто его обожает?
— Ну как… Я, например, ненависти не испытывала, — сказала Санаэ. Даже при виде бурлящей толпы ее взгляд оставался по-прежнему мягким. Заметив это, Эмико пожала плечами.