По естественным причинам. Врачебный роман - Люкке Нина. Страница 17

Аксель ничего не ответил, а я продолжила, не отрывая взгляда от экрана телевизора:

– Не уверена, что стоит играть в психотерапевта в свободное от работы время. Может, имеет смысл записать его на прием?

Аксель по-прежнему не отвечал, а когда я взглянула на него, он спал. Он полулежал в своем любимом кресле с выдвижной подставкой для ног (мой подарок на его пятидесятилетие); после тренировок он имел обыкновение усаживаться в это кресло с миской овсянки. Теперь он лежал в нем с открытым ртом, словно покойник, а в воздухе висел отзвук моего лживого голоса.

Еще целый час до обеда, а они все идут и идут, жалуются на экзему в ухе, боль в спине и мигрень. Боль отдает в ноги, вы можете дотянуться до пола, в какое время суток вы чувствуете себя хуже всего, вы потребляете достаточно воды, позвольте мне ощупать вашу шею, у вас много забот, хорошо ли вы спите? Порой я словно блуждаю в тумане. Порой субъективные жалобы пациентов никак не соотносятся с моими объективными выводами. Что же делать в таком случае? Демонстрировать понимание и сочувствие? Но сочувствие к чему? К их конкретным жалобам или к душевному состоянию, которое, вероятно, стало их причиной? Заболевание имеет соматическую или психическую природу? Можно подумать, что это разные вещи. «У меня кружится голова», – жалуется один пациент. И мы начинаем играть в загадки: я слушаю, стучу и тыкаю пациента, как будто мы сидим на холме в Африке тридцать тысяч лет назад. Я же мечтаю о супераппарате, который в одно касание измеряет и оценивает состояние всех внутренних органов. Об устройстве, способном анализировать и истолковывать состав крови, слюны, мочи, слез, фекалий, ушной серы; который может заглянуть в ухо, нос, горло, влагалище, мочевыводящие пути, мошонку, прямую кишку и в итоге, на основании миллионов эпикризов, поставить диагноз, на постановку которого в реальной жизни уходят годы.

Тело кричит, словно младенец, и никто не знает почему. Подгузник сухой, мама рядом, а ребенок все равно плачет. Так уж устроено тело: оно кричит, а мы его не понимаем, особенно когда стареем. У нас без причины болит голова, мы мечемся в постели и не можем уснуть, мы почти ничего не едим, но бока и живот никуда не деваются, мы занимаемся физкультурой, но кожа на ногах все равно неприглядно висит, наши мысли светлы, мы улыбаемся прохожим, но на лице у нас все равно недовольная гримаса.

Мне то и дело приходится напоминать себе, почему я стала врачом общей практики. Почему я, в отличие от Акселя, не работаю в больнице, где большая часть моих ежедневных усилий сводилась бы на нет.

Я вспоминаю о временах, когда проходила практику и мне доставались дежурные смены в разных отделениях разных больниц. Жесткая иерархия, борьба за должности, интриги, засилье мужчин-заведующих, которые выбирали в качестве своих протеже опять же мужчин, традиционная малочисленность женщин среди врачей вообще и тем более руководителей, неоднозначное отношение медицинских сестер к женщинам-врачам, чувство незащищенности, словно у иммигрантов, возникавшее у медперсонала женского пола, когда кому-то из их стаи удавалось прийти к власти. Вместо совершенно обыденного и само собой разумеющегося уважения, по крайней мере в то время, к женщинам-врачам предъявлялись завышенные, истерические требования: окружающим не терпелось возвести тебя на пьедестал, а если ты оказывалась недостойной пьедестала – к слову, очень немногие его достойны, и к полу это не имеет ни малейшего отношения, – им уже не терпелось свергнуть тебя в пропасть. То же самое происходит со всеми меньшинствами: за ними пристально наблюдают, все испытывают сентиментальную потребность выделять их из общей массы, пестовать их самобытность, а если меньшинства вдруг показывают, что не заслуживают оказываемой поддержки, это мгновенно воспринимается как доказательство и объяснение того факта, что меньшинство практически или вовсе не представлено в верхушке власти. Посудите сами: это им явно не по силам.

Некоторые пожилые пациентки, стоило мне представиться и начать готовиться к осмотру или процедуре, настойчиво задавали мне один и тот же вопрос:

– Когда придет врач?

Я улыбалась, чтобы не смущать их, и отвечала:

– Я врач.

Тогда они повторяли свой вопрос:

– Да-да, но когда придет врач?

Пациенты в нашей клинике знают, что врач – я. У меня есть собственный кабинет с дверью, которую можно закрыть на ключ. Пациенты представляют собой определенный срез населения, они постоянно меняются, и в зависимости от погоды и метеоусловий с ними более или менее сложно работать. Но, прежде всего, их много, они разные, и ни один из них, взятый в отдельности, не имеет никакой власти надо мной.

К тому же, как врач общей практики, я не обязана напрямую контактировать с коллегами. Я даже могу не обедать с ними. Я могу спокойно сидеть в кабинете и пить молочный коктейль Litago с клубничным вкусом, составляющим, к слову, основу моего дневного рациона, куда входят еще один апельсин и какой-то непонятный сок под названием Fruktfest, явно содержащий кучу искусственных подсластителей и прочей химии. Ешьте натуральную, свежую еду, говорю я пациентам. Такие слова приятно произносить. Расслабьтесь и наслаждайтесь жизнью. Эти слова будто греют изнутри. В фантазиях я следую собственным советам, но в действительности сижу в кабинете и пью какую-то дрянь. Мы способны вытерпеть больше, чем думаем. Среди моих пациентов есть экземпляры, которые потребляют свою дневную норму калорий исключительно за счет различных комбинаций жира, соли и алкоголя. По идее, это не должно работать, но тем не менее работает.

Взять, например, следующего пациента.

Толстяк, как он сам себя называет, вперевалку заходит в кабинет; на нем стоптанные, рваные ботинки. Он мой давнишний пациент. Сегодня жалуется на боль в колене. Мне так и хочется ответить ему, что странно не то, что у него болит колено, а то, что он вообще живой, ведь в свои шестьдесят лет Толстяк весит сто шестьдесят килограммов, к тому же через две секунды после того, как он вошел, весь кабинет наполняется запахами курева, перегара, человеческого тела. Он еле-еле ходит без посторонней помощи и, дойдя до стула, с грохотом плюхается на него. Он хочет рецепт на болеутоляющее, направление на анализ крови, МРТ, ЭКГ, рентген и операцию; у него сотни заболеваний, которые он лечит тысячей таблеток, которые, в свою очередь, наградили его миллионом побочных эффектов, избавиться от которых можно только при помощи миллиарда новых пилюль.

Он говорит, что ему нужна помощь, но на самом деле она ему не нужна. Что ему действительно нужно, так это дальше страдать своим безумием, этой странной, пылкой радостью или, возможно, местью; он хочет еще глубже погрузиться в пучину одиночества, стать еще более странным примером из медицинской практики, над которым еще больше врачей будут ломать голову.

Все эти годы, что он ко мне ходит, я не перестаю говорить, что он должен бросить курить, пить и переедать, должен начать двигаться и так далее и тому подобное, и всякий раз он серьезно кивает, будто слышит все это впервые. Он хочет, чтобы я напрягалась, пыхтела и потела, пытаясь сдвинуть хотя бы на миллиметр его огромное тело, а он будет притворяться, что помогает мне, но на самом деле обмякнет и будет упиваться моими усилиями, словно той любовью и вниманием, которых ему, возможно, не хватает в жизни, а возможно, и нет. Вообще Толстяк выглядит вполне довольным собственной долей. В этом многострадальном теле, как ни странно, обитает вполне жизнерадостный малый. Ни изношенные коленные суставы, ни цирроз печени, ни повышенный холестерин, ни астма, ни артроз, ни пролапс, ни тромбоз, ни инфаркт, ни большая злокачественная опухоль в толстой кишке не способны испортить ему настроение, и в какой-то момент он начинает так громко смеяться над собственными формулировками, что ему приходится доставать ингалятор от астмы.

Мы продолжаем нашу игру. Я делаю вид, что не понимаю его происков, а он притворяется, что внимательно слушает меня. Но мои мысли сейчас далеко: я думаю о Бьёрне, обо всем, что случилось за этот год. Наверное, я потеряла бдительность, и мой рот самовольно озвучил мои мысли, ведь я замечаю, что настроение в кабинете резко изменилось: Толстяк выпрямился и таращится на меня с открытым ртом.