"Избранные историко-биографические романы". Компиляция. Книги 1-10 (СИ) - Джордж Маргарет. Страница 73

Что же касается поддержки папства, то мне еще не открылась во всей полноте моя будущая великая миссия. Написав в 1921 году трактат, я искренне выразил свое тогдашнее понимание религии. Господь не просит нас решать непосильные задачи, и не стоит порицать того, кто следует по пути духовного роста.

К еретическим взглядам Лютера относились нападки на семь священных таинств. Он утверждал, что церковь (по неясным, своекорыстным резонам) изобрела пять из них. В опальную пятерку попали таинства бракосочетания, священства, исповеди, соборования и конфирмации. Не тронул он лишь крещения и евхаристии. По толкованию Лютера, бракосочетание являлось законной сделкой; посвящение в сан он считал излишним, поскольку священники не имели особой власти; исповедоваться следовало непосредственно перед Богом, а не перед священником; соборование он рассматривал как глупое суеверие; а конфирмацию — как излишнее повторение крещения. Христос не проводил таких таинств, следовательно, Он не считал, что они ведут к спасению.

Я думал, более того, был уверен, что Лютер погряз в заблуждениях. Каждое из отвергнутых им таинств дарует благодать Божию, и я каждый раз ощущал, как она нисходила на меня. Я видел свое призвание в том, чтобы опровергнуть Лютера теоретически, дабы он не обрек новые души на вечные муки.

И тогда я решил найти все связанные с этими заблуждениями поучения Христа, все наставления теологов и отцов церкви от ее становления и до наших дней.

Это оказалось невероятно сложным делом. Ежедневно свыше четырех часов я посвящал задуманной работе. И вскоре обнаружил, что она потребовала глубочайших теологических изысканий. Я гордился приобретенными в детстве знаниями о великих священнослужителях и первых заступниках веры, но отбор нужных текстов по тонким философским вопросам был подобен подвигу Геракла. Я словно переселился в царство мертвых — интересовался лишь туманными апологиями тех, кто давно обратился в прах, и совершенно не обращал внимания на живущих ныне, на их удручающе себялюбивые заботы о личных выгодах и приобретениях. Где же истина? Я начал сомневаться и, попеременно пребывая в двух этих несоизмеримых мирах, окончательно заблудился.

Тем не менее эти занятия дарили мне покой и умиротворение. Труды древних писателей, очищенные и сбереженные, стали вечными. Как легко было в самозабвении остаться с ними навеки. О искушение, пение сирен…

Так проходили мои дни. По ночам же меня ждало поприще совершенно иного рода.

Как я говорил, мы вернулись в Англию вместе с Марией, дочерью сэра Томаса Болейна. Во Франции она, очевидно, развлекала Франциска, но играла незначительную роль, поскольку у него уже появилась постоянная фаворитка Жанна Ле Кок, жена законника. В Ричмондском дворце (там, где мой отец держал свой гардероб!) я устроил французские апартаменты.

— Я буду продолжать изучать Францию, — сказал я Марии, — и особенно те тонкости, в коих французы считаются непревзойденными.

Пришлось обзавестись снаряжением, необходимым для повторения ее подвигов с Франциском. Мария покажет мне эти игры, и я превзойду его. Да, я перенес наше с ним состязание в такие далекие сферы…

На стенах повесили ковры, на которых были изображены не библейские сцены, а сюжеты из классических произведений. Придворные краснодеревщики воссоздали для меня образцы французской мебели, и вдобавок новое любовное гнездышко украсилось множеством зеркал и канделябров, столь ценимых французскими модниками. Переступая порог, я как будто перешагивал через Английский канал и вторгался в Pays de Gaul [58].

По вторникам и четвергам Мария ждала меня в условленный вечерний час. Уже одно это придавало нашим свиданиям французский колорит. Ведь французы, гордясь своей логикой и здравым смыслом, уделяют любовным наслаждениям определенные часы и заранее назначают встречи. Можно подумать, что это ослабляет удовольствие, но разделение удовольствия и страсти лишь усиливает последнюю и облегчает достижение полнейшего удовлетворения.

Французы внесли в особый каталог всевозможные эротические позы, словно описывали некий танец. Как нежно и игриво звучали эти пояснения, как далеки были их воплощения от всяких страхов, стонов и потных объятий.

Казалось, во Франции полностью отвергали древний и естественный способ совокупления. Кавалер приближался к даме либо сзади, либо сбоку. Момент кульминации французы превратили в поэзию, назвав его «la petit mort», то бишь «маленькая смерть». Не то что англичане, придумавшие для греческого оргазма такие эвфемистические выражения, как «решающий момент» или «сладкая пытка».

Мария с легкостью посвятила меня во все эти тонкости.

— Вот поза для короля, утомленного дневными совещаниями, — как-то шепнула она.

— И Франциск предпочитал именно ее?

Меня до дрожи возбуждало то, что я отобрал у него любовницу и наслаждался ею теми же самыми способами.

— Но мог ли он после совещаний действовать так… и так… и вот эдак?..

Искусно и плавно двигаясь, Мария по нескольку раз кряду доводила себя до «la petit mort», словно избегала ответа. Это было очередное модное веяние — ни одна amoureuse [59] не достойна такого названия, если довольствуется одной-единственной кульминацией. Да, их должно быть несколько, и чем больше, тем лучше.

— А бывал ли Франциск так же хорош? — продолжал вопрошать я пылким шепотом.

— Никогда… никогда он не бывал таким… — услужливо бормотала она. — Ему не хватало вашего величия.

Подобные упражнения и лестные отзывы были всего лишь началом ее обширного творческого репертуара. Мы занимались разнообразными играми, но правила приличия не позволяют мне описывать их даже в дневнике.

Наслаждение достигло наивысших пределов и переросло в пресыщение. Я исчерпал свои желания. (Не зря епископ Фишер наставлял нас в своей знаменитой проповеди: «Главное, чтобы радости и удовольствия этой жизни не стали чрезмерны, ибо излишества приводят к усталости и скуке. Ни мясо, ни напитки не могут быть сверх меры изысканными, приятными и восхитительными, но если человек, мужчина или женщина, будет с излишним постоянством вкушать их, то в результате они ему опостылеют…»)

Между тем в дневные часы я подвижнически блуждал по теологическим дебрям, дабы завершить мой труд «Assertio Septem Sacramentorum» [60]. И обнаружил любопытное сходство между моими увлечениями. Оно заключалось в том, что излишнее подвижничество в конце концов убивает всю прелесть объекта желаний. Теологическое буквоедство и затейливые любовные игры по сути своей родственны, ибо оба занятия иссушают силы своих жертв.

XXX

Наконец я закончил свой трактат. Получилось две с половиной сотни страниц, и все по-латински. Я был удовлетворен. Теперь можно показать его людям, так сказать, поставить их перед fait accompli. (То есть перед свершившимся фактом. Видите, насколько я проникся французским стилем — я уже мыслил по-французски даже за порогом чертога наслаждений.) Экземпляры моего труда я отправил Томасу Мору, Уолси и Джону Лонгленду, епископу Линкольна и моему исповеднику, а также Эдварду Ли, канонику Линкольна. Уолси, Лонгленд и Ли вернули мне их без единого критического замечания или поправки, приложив лишь хвалебные письма.

Один Мор до сих пор не откликнулся. Он держал мой манускрипт на три недели дольше остальных. И я понял, что он действительно читает его, вероятно находя в нем огрехи.

С недавних пор Мор оставил уединение, соблазнившись ролью лондонского законоведа. В суде Звездной палаты он отстоял папский корабль, конфискованный по морскому праву. Защита Мора была столь блистательной, что Уолси, представлявший интересы короны, тут же вознамерился использовать его способности в своих целях. Он предложил ему пост докладчика прошений: сие означало, что Мор должен принимать письма на мое имя — как при дворе, так и во время моих поездок по королевству. Тогда я призвал его в Тайный совет и ясно дал ему понять, что он должен отправиться с нами на «Поле золотой парчи». Мало-помалу наш затворник втягивался в придворную жизнь.